Алла Горбунова - Вещи и ущи

Две мрачные, суровые женщины, мать и дочь, одной за пятьдесят, другой в районе тридцати лет, подъехали на велосипедах к бюро ритуальных услуг в посёлке Сосново. Бюро это расположено на территории сельской больницы, сразу налево от входа; вокруг больницы растёт сосновый лес. Женщины спешились и приставили велосипеды к стенке здания. Одеты обе были невзрачно, по-сельски, с равнодушием к своему виду, в какие-то старушечьи штаны и старые, некрасивые свитера. На голове у дочери был платочек, как будто она собиралась в церковь. На измождённых лицах застыло выражение тупого напряжения. Женщины постучались в дверь, приоткрыли, заглянули. Там сидела толстая накрашенная тётка и говорила с каким-то мужиком. «Подождите», — сказала она заглянувшим. Женщины послушно закрыли дверь и встали рядом с ней навытяжку, ожидая. Так, молча, они простояли минут семь, наконец дверь открылась, мужик вышел, и женщины были допущены в помещение. «Здравствуйте, — сказала мать, — мы хотели бы узнать, возможно ли похоронить тело на сосновском кладбище». Для тех, кто не знает — сосновское кладбище находится неподалёку, в сосновом лесу. Оно — небольшое и живописное, высокие деревья растут прямо на территории могил. «У вас кто-то умер? Хотите похоронить? Местный, сосновский?» — спросила тётка из бюро. «Мы просто хотели узнать, — ответили женщины, — мы для себя». «Вы больны?» — удивилась тётка. «Нет, мы относительно здоровы, — ответила дочь, — просто хотели узнать». «Вы местные?» — спросила тётка. «Мы — дачницы из соседнего посёлка, прописка у нас петербургская», — ответили женщины. «Тогда нельзя, — сказала тётка, — у нас муниципальное кладбище, мы хороним только тех, кто прописан в Сосново». «Мы бы очень хотели, — сказала дочь, — нам очень нравится это кладбище. Там сосны, и, кажется, там так хорошо лежать. И тем, кто будет навещать, приятно будет под соснами посидеть на могилке, попить вина, вспомнить. Точно нельзя?» «Нет, нельзя, — сурово ответила тётка, — мы хороним ТОЛЬКО сосновских». «Мы заплатим, — сказала мать, — может быть, за деньги можно?» «Нельзя! — закричала тётка, — хороним ТОЛЬКО сосновских! Только сосновских! На кладбище земли нет, поэтому и платных мест тоже нет. Это муниципальное кладбище, мы здесь хороним бесплатно, но только местных». «А нам говорили, — монотонным голосом продолжила мать, — что за деньги можно куда угодно, хоть в Александро-Невскую лавру». «Нельзя! — кричала тётка из бюро, — это муниципальное кладбище, нет земли, — потом посмотрела на страдальческие лица матери и дочери и уже мягче добавила: — Сейчас нельзя. А что дальше будет — никто не знает. Выпишут новые участки земли под кладбище — может, и можно будет за деньги хоронить городских. Сейчас законы не то что каждый год меняются — каждый месяц! Кто знает, что дальше будет. Может, потом будет и можно. Вы живите пока, — ещё мягче, прочувствованно сказала тётка, — может, и доживёте до того времени, когда можно будет у нас хоронить». Разговор был исчерпан. Женщины попрощались и вышли с тем же выражением напряжения и какого-то въевшегося страдания на лицах, сели на велосипеды и уехали.

Иногда случается такое, что не знаешь, как и сказать. Хрень — иначе не скажешь. Хрень. Начинается с малого, набирает темпы. Начал, например, однажды Павел замечать мелкие странности. Несогласованности. Обручальное кольцо всегда было из жёлтого золота, а однажды он смотрит на него: а оно из белого золота. Хрень. И жена говорит: ты что, с дуба рухнул, у нас кольца всегда из белого золота были. Или вдруг мышка компьютерная: была беспроводная, а стала дурацкая такая, на проводе. А сын говорит: всегда у тебя такая была. Ну, обороты-то нарастали. Возвращаются Павел с женой и сыном с дачи, вечер такой хороший осенний. Идут дворами, смотрит Павел на родной квартал, деревья такие, фонари, хрущёвочки, вдруг видит — жена и сын налево сворачивают, к одной из хрущёвок подходят, ко второму подъезду. Павел им: вы куда? А они ему: как куда, домой. А жили-то они всегда в другом доме, ещё идти надо было, и на углу с проспектом, высотка такая. Павел им: так мы же не здесь живём, а они хором: всегда мы здесь жили, что-то ты совсем того, папаша. Хрень. Ну или поехал из СПб в командировку в Москву на сапсане, станции все, как обычно: Окуловка там, Бологое, всё, как положено, а остановки в Твери нет. Павел удивился, спросил проводницу, почему, дескать, в Твери не останавливаемся, а она ему: что такое Тверь? нет такого города и никогда не было. Павел поверить не мог, всех знакомых спрашивал, в интернете смотрел, карту России изучал — нет Твери и не было никогда. И так всё время — как будто весь мир медленно меняли по одной детали или Бог переписывал мироздание на ходу, а замечал это один Павел. Нет смысла описывать в подробностях все эти неожиданные несоответствия, нараставшие, как снежный ком, достаточно сказать, что в конце концов Павел обнаружил себя счастливой чернокожей женщиной из республики Конго, проживающей в 23-м веке, и все вокруг уверяли, что всегда так оно и было.

Бабка учила маленького Тимошку: «Никогда не клянись на медведе». Все в его семье это знали: и мама, и тётушки, и тоже чуть что добавляли: «Только на медведе не клянись». Всё остальное в принципе было можно: хочешь — ври, хочешь — говори правду. Только не клянись на медведе. Как говорила бабка, речь — вещь опасная и грязная, и даже когда человек с чистым сердцем говорит правду — кому-то другому обязательно будет от этой правды плохо. Клятва же — самый древний способ признания истины, и она опасна вдвойне, ведь затрагивает и того, кого призывают в свидетели. А с медведем шутки плохи. Ты можешь клясться своей честью, именем, жизнью, Богом, — говорила бабушка, — это всё тьфу, ничто. Но никогда не клянись медведем. Медведь реален, медведь абсолютен, никогда ты не сможешь сделать его ставкой в символической борьбе, никогда ты не вовлечёшь его ни в какие дискурсивные игры. Всё, что ты говоришь, — дело человеческое, арена борьбы и признания, говори всё, что хочешь, ври как дышишь, но помни, внучек, медведь тут ни при чём, и никогда не клянись на медведе. Вырос Тимошка тем ещё вруном и краснобаем. Мама, а можно я девочке скажу, что люблю её, чтобы она мне списать дала? — спрашивал Тимошка у мамы перед контрольной по алгебре. Можно, милый, только не клянись на медведе, — мама отвечала. И во всём так. Длинный язык довёл мальчика до философского факультета, а там и до защиты диссертации. Диссертация была посвящена современной французской философии, и вот на защите-то этой и случился казус, о котором ещё долго говорили в академических кругах. Собрались на защиту члены диссертационного совета, и одна там была старая марксистка-ленинистка, уже в маразме. И вот стал Тимошка защищать свою работу, а старая марксистка принялась до него докапываться: а правильно ли я понимаю, что вы здесь вот это имеете в виду, тогда как ещё Ленин писал об этом прямо противоположное? И т. д. Ну, Тимошка ей отвечал-отвечал, устал, пот льёт градом, а тут марксистка-ленинистка его добила: так что же, — говорит, — по-вашему восприятие — это не отражение? От такой глупости Тимошка чуть в обморок не упал и даже не знал, что сказать. Он-то думал, что каждый пёс под забором знает, что восприятие — это не отражение, что это очевидно как божий день, а тут такой вопрос, да ещё и с наездом.