Алла Горбунова - Вещи и ущи

Когда люди только начинали осваивать далёкий космос, капитан Билл Рэй отправился собирать пробы с планеты С4 в галактике Агона. На Земле в то время был Новый год, и капитан Рэй думал о своей семье и грустил. На пути он постоянно встречал инопланетян в каретах (это только жители земли ещё перемещались на громоздких звездолётах — в остальном же космосе были в моде более лёгкие виды транспорта), и они говорили ему: «Вы, должно быть, на Ёлку?» — «На какую Ёлку?» — спрашивал капитан Рэй. «Как, вы никогда не были у Ёлки? — удивлялись инопланетяне. — Вы, жители земли с далёкой периферии космоса, никогда не были на самом большом космическом празднике — Новом годе?» — «Так Новый год же у всех наступает в разное время», — удивился капитан Рэй. «Из любого времени в Новый год есть выход к Ёлке, — отвечали инопланетяне, — и когда по нашему времени Новый год наступает, мы летим к Ёлке, лети и ты, ведь кто ни разу не был у Ёлки — ничего не понимает, ну, в самом главном, если ты понимаешь, о чём мы говорим. Это как принять ЛСД». — «А куда лететь-то?» — спросил капитан Рэй. «Как куда?

К центру мира» — удивились инопланетяне. «А где он находится?» — не понял капитан Рэй. «Да какая разница, — сказали ему, — ты лети, а он сам найдётся».

Капитан Рэй полетел и через сколько-то парсеков увидел огромную Ёлку, пронизывавшую космос. Ветви её располагались ярусами и были богато украшены, а вокруг Ёлки проходили народные гуляния: существа из самых разных миров — и гуманоиды, и рептилии, и железные големы, и разумные устрицы праздновали Новый год, открывали шампанское, пускали фейерверки. Целую вечность летал капитан Рэй вокруг Ёлки и рассматривал её убранство: были там растопыренная морская звезда, раковина, осьминог, огромная ягода малины, колокольчик, птицы всех существующих видов, сделанные из папье-маше, золотой крендель, башенные часы с кукушкой, орехи и шишки, золотое сердце и все органы человека, сделанные из драгоценных камней, паровоз, самолёт, автобус, поезд метро, театральный бинокль его деда, стеклянный фонарь, изумрудный огурец, гитара из красного дерева, щелкунчик, который был у него, когда он был маленьким, и все персонажи знакомых с детства сказок, чайник, башмак, сахарный белый медведь, конфета с бантиком, игрушечный снег, разнообразные геометрические формы: куб, конус, и причудливо изогнутые сложные фигуры, как на картинах авангардных художников, и, конечно, шары: и золотой шар Ватикана, и шары планет, и глазные яблоки. И выше, над образами вещей, ярусами висели на ниточках Ангелы, Архангелы и Начала, Власти, Силы и Господства, Престолы, Херувимы и Серафимы. Висели распятый Христос, улыбающийся Будда, воинственный пророк Мухаммед. Когда же поднялся капитан Рэй выше всего сущего, на вершине Ёлки увидел он нацепленного на неё Бога как старика с бородой и в царственно сияющей короне, — величественного, но игрушечного.

Вокруг веселились, как дети, все космические народы, и пьяная разумная устрица из соседней кареты пыталась ухаживать за женщиной-змеёй, из других карет звучал рок-н-ролл и существа танцевали, и капитану Рэю было весело и грустно одновременно: весело — от того, что он как будто избавился от какого-то тяжёлого груза, и стало ему совсем легко и свободно, и он почувствовал себя единым в общей заброшенности со всеми своими случайными товарищами из несметных уголков мироздания, а грустно — потому что он вспомнил о своей семье и о доме, и почувствовал себя таким одиноким рядом с этой Ёлкой, как не чувствовал никогда, как будто оказался он в огромной детской, и родители ушли, и капитан Рэй заплакал. Тут к нему подлетел лающий пузырь с планеты Гамма 3895 и пролаял: «Ну что, потрясает, да? Когда в первый раз видишь — со всеми так. Я уже двести девяносто лет каждый год сюда летаю. По-моему, вставляет почище всего остального».

Егору, бывшему до сих пор восходящим светилом отечественной науки, проводили сеансы электросудорожной терапии, и от этого он ничего не помнил, а когда стал что-то помнить, задумался, сможет ли он теперь думать о чём-то или всё навсегда стало понятно. Дома, у отца с матерью, он понял, что видит все вещи дотла, но наукой заниматься больше не получится. «Кем я буду теперь?» — спросил он мать. «Восстановишься и будешь работать в своём институте», — сказала она робко. «Нет, мать, — сказал Егор, — я теперь вижу вещи дотла, а значит, не могу заниматься наукой: для науки нужно видеть вещи в дымке незнания и удивления». «Если так — есть много простых, не сложных работ, — сказала мать. — Будешь работать гардеробщиком, вахтёром — в своём же институте, ведь все работы равно достойны, и гардеробщик ничем не хуже учёного. Каждую работу нужно делать с любовью». «Мать, — сказал Егор, — ты рассуждаешь как интеллигенция, потому что за твоей любовью к простому народу стоит снисхождение и в глубине души ты не веришь, что кто-то, кроме „интеллигентных“ людей, способен мыслить». «Это всё твоя депрессия, — сказала мать, — но скоро тебе станет лучше». «Мне и так хорошо, — возразил Егор. — Знаешь ли, почему я согласился на электросудорожную терапию? Я хотел, чтобы электрический разряд вернул молекулы в моей голове на свои места — те, что занимали они в райской первозданности, чтобы они ожили и начали давать гармонический резонанс, который я слышу в своей голове как прекрасную песнь». — «А голоса в голове ты больше не слышишь?» — спросила мать обеспокоенно. Егор вздохнул: он привык к тому, что люди делились на два основных типа: номиналистов и реалистов. Он знал, что одни люди считают, что любовь — это ослепление, а другие, что это прозрение; одни считают, что искусство создаёт иллюзию, а другие — что оно ставит нас лицом к реальности; даже сходя с ума, Егор верил, что галлюцинации его — не случайные флуктуации больного сознания, а свидетельство об устройстве разума и природе мира. Егор надел чёрные очки и пошёл на улицу: вокруг лежало творение без творца. В магазине, где Егор купил пачку сигарет, продавщица спросила его, зачем он в чёрных очках зимой, и он ответил: «Не хочу видеть вас дотла — смотреть на вас и испепелять заживо самим актом своего видения». Егор шёл по улице, курил, видел дома и снег, бомжей и кривобоких старух, и одновременно — как в доречевом океане из обломков, водорослей, ила и соли зарождаются смыслы и почкуются звёзды. Смыслы рождались и умирали: одни жили долго, сотни лет, а другие — долю секунды. Из тел звёзд образовывались выросты, типа почек, они раскрывались, и новая звезда прорастала на теле старой и медленно от неё отделялась. Егор видел всё это и знал, что может навсегда остаться в этом океане и жить эонической жизнью среди покрытых илом звёзд и затонувших кораблей, — он не вернулся в науку и ушёл в народ, и стал работать начальником поезда Москва — Владивосток; он был счастлив, но носил всегда чёрные очки, чтобы не видеть дотла тех, кто не был к этому готов.