Алла Горбунова - Вещи и ущи

девочка села на берег прудика. в уме она сочинила простую молитву за душу собаки. «Бог, упокой мёртвую собаку и пусть ей будет хорошо», — бормотала девочка. потом она пошла домой и легла спать, близился рассвет.

девочке приснилась огромная белая собака. она смотрела на девочку благодарными человеческими глазами, потом махнула хвостом и побежала вдаль по покрытому цветами склону холма. над холмом сияла огромная переливающаяся радуга, состоящая из миллиарда разноцветных воздушных капелек, такая яркая, что трудно и странно было на неё смотреть маленьким, бедным глазам девочки, привыкшим к темноте.

Лежат рысёнок и зайчик, у них любовь, зайчик обнимает рысёнка. Рысёнку хорошо, мур-мур-мур, и вот зайчик его спрашивает: «Отчего, рысёнок, ты так загадочно улыбаешься, как будто знаешь то, чего я не знаю?» — «Я знаю то, чего ты не знаешь, зайчик, — ответил рысёнок, — но не проси меня, я тебе не скажу». — «Скажи мне, рысёнок, я тоже хочу это знать», — просит зайчик. «Кое-что я знаю, зайчик, но не проси меня, я тебе не скажу». Тогда зайчик говорит рысёнку: «Если любишь меня, скажи». — «Ну ладно, — ответил рысёнок, — если уж ты так этого хочешь, я скажу тебе. Я знаю то, что знают все рыси и не знает ни один зайчик. Я знаю, каковы зайчики на вкус».

Круг зацвёл алыми цветами, треугольник — синими, а квадрат — белыми. В молодой траве вздымаются дьявольские вилы — оптическая иллюзия, невозможный трезубец, триединая пойут. Ползут гадюками в траве ленты Мёбиуса, и подростки распивают пиво на берегу пруда-додекагона из бутылок Клейна. Утончённы формы цветов: венчик одного — псевдосфера, стебель другого тянет вниз тяжёлое золотое суперяйцо. Бесконечная лестница с литографии Эшера нашла здесь себе место, как и брейгелевская сорока на виселице, имеющей форму невозможной фигуры. «Дороги к виселице ведут через весёлые лужайки» — повеселимся же пока под сенью акации-трапеции, прогуляемся в тени тетраэдров и октаэдров и поклонимся расположенному в центре сада, объединяющему точку, линию, плоскость и пространство, царственному Тетрактису.

иван петрович поехал куда-то на метро, а вышел из электрички на далёком полустанке в бешеной зелени. медленно, с котомкой за плечами, побрёл куда-то вдоль рельсов, пока они не утонули в песке недалеко от маленькой площади. в летней кафешке из светлого дерева он купил чебурек. из-за деревьев проглядывал храмовый комплекс. «ку-ку!» — и пьяный озорной пономарь вылез из-под юбки краснолицей продавщицы платков, пряников и деревянных гребней. продавщица тут же с материнским укором сказала пономарю: а ты, венечка, всё выделываешься.

выпьем по чекушке? — спросил пономарь. сели на солнцепёке, и пономарь исповедался:

у меня была жена, и однажды звонит и говорит: приезжай в чехию, в гостиницу «гуси у ягуси», буду тебя ждать. приехали мы со славиком, искали по всей гостинице — не нашли, пошли в подвал, а в подвале у них бар и бильярд. там за столиком сидят девушки и в дурачка играют, одна другой страшнее, кто без зубов, кто без глаз, у кого и вовсе морда лошадиная вместо лица, и одно место за столом пустое. а девушки смеются, разговаривают, и к этому месту пустому обращаются, именем жены называют. и такой страх взял нас со славиком, что мы оттуда пятнадцать километров бежали, не останавливаясь. а на следующий день жена умерла.

а я, — отвечает иван петрович, — работал в мгу. однажды спускаюсь я по лестнице, а на ней стоят мои мать и отец. я разозлился на них, что они меня в покое не оставляют, в москву за мной зачем-то приехали, толкнул мать, а она обратилась в маленькую свечку, полетела через ступеньки и разбилась. и отец тоже стал свечкой и разбился. стало мне страшно, спустился, подбираю одну свечку и другую, кусочки воска друг к другу прилаживаю. глядь, а мать и отец стоят рядом, как бы отдельно от свечек. мама берёт свою свечку в руки и говорит: все там будем. вернулся домой, а мне звонит тётя таня из осиновой рощи и говорит, что дом ночью сгорел и родители угорели.

да, говорит пономарь, ну ясно, ладно, пойду я, а то жена ждёт. кто? — не понял иван петрович. жена, — говорит пономарь, — видишь, сюда уже идёт, меня ищет. иван петрович посмотрел: и правда — к ним приближалась жена пономаря.

иван петрович стоял в длинной очереди, ведущей в административное здание сталинского типа, там должен был он получать какие-то бумаги, а вернее всего, похоронное свидетельство. рядом стояли две уродины: у одной широко, как у лошади, раздувались ноздри, всё тело было покрыто струпьями, а на голове — бигуди, другая была одета, как маленькая девочка, в коротенькую плиссированную юбку, обнажавшую слоновьи целлюлитные ноги, и маечку с чёрным зайчиком, из которой вываливалась грудь десятого размера, лицо её в трёх подбородках было омерзительно кокетливо. перед ними на четвереньках стоял мужчина. женщина в бигудях пнула его ногой под зад, и он, получив разгон, устремился занять своё место в очереди позади ивана петровича. тот обернулся и увидел, что это не кто иной, как школьный его приятель славик. радостно они обнялись и, позабыв про очередь, отправились гулять по району их детства — во дворах рядом с заливом. неспешно текла беседа, как вьюжная дорожка мимо сине-зелёного детского садика, сложенного как будто из детских кубиков. вышли они на берег замёрзшей реки, и казалось ивану петровичу, что это смоленка, но река мелела к своему концу и упиралась в узкую улицу. улица входила в реку, а река в улицу, и были они продолжением друг друга, как плечо и предплечье. на реке был сделан каток, и иван петрович со славиком вздумали покататься. свободно и легко катался славик, и стал он словно моложе. у ивана петровича же прокатиться никак не получалось, словно что-то липкое и тяжёлое пристало к его ногам. а славик катается вокруг него и дразнится: а ты за моей спиной цыпиной сказал, что я с киселёвой, подругой её, целовался, хотя никогда у меня ничего с ней не было, и цыпина меня бросила. что ты, — говорит иван петрович, — а сам вспоминает: да, сказал, потому что самому ему цыпина нравилась. что ты, — говорит иван петрович, — никогда не говорил ей такого. — правда? — говорит славик, — цыпина-то и киселёва какие красавицы стали. — не знаю, — говорит, — не видел, давно это всё было, брось ты. — да нет, — говорит славик, — вчера было, а цыпину и киселёву ты сегодня видел, цыпина-то, видишь, сердится до сих пор.