Элиф Шафак - Три дочери Евы

– Можешь мне не верить, но в школе я училась отлично. Папа всегда хотел, чтобы я получила самое лучшее образование… в Европе. Он помог мне подать заявление, и меня приняли.

– Тебе помог дедушка? – недоверчиво спросила Дениз.

В ее сознании образ дряхлого старика, каким она запомнила деда, никак не уживался с образом всемогущего волшебника, способного чудесным образом изменить чью-либо жизнь.

– Да, – улыбнулась Пери. – Дедушка очень мной гордился.

– А бабушка? Она тобой не гордилась? – уточнила Дениз, интуитивно почуяв, что в прошлом не все было гладко.

– Она очень волновалась, что мне будет одиноко в чужой стране. Я ведь уезжала из дома в первый раз в жизни. Любой матери тяжело расставаться со своим ребенком.

Она тяжело вздохнула и вдруг с удивлением поняла, что сочувствует матери.

– И когда это было? – продолжала расспрашивать Дениз.

– Незадолго до одиннадцатого сентября, если это что-нибудь тебе говорит.

– Разумеется, я знаю, что такое одиннадцатое сентября. Значит, это было до того, как ты встретила папу. – Лицо Дениз просветлело от какого-то внезапного озарения. – Выходит, ты бросила Оксфорд, вернулась в Стамбул, забила на образование, вышла замуж, родила троих детей и стала домохозяйкой. Очень оригинальная карьера! Браво!

– Я и не претендовала на оригинальность, – вздохнула Пери.

Пропустив ее слова мимо ушей, Дениз спросила:

– Так все же почему ты бросила Оксфорд?

На этот вопрос Пери ответить не могла. Правда была слишком болезненной.

– Выяснилось, что нагрузка слишком велика для меня: лекции, семинары, экзамены…

Дениз молчала, но ее взгляд явно выражал недоверие. Впервые в жизни ей пришло в голову, что ее мать, которая дала ей жизнь, день за днем заботилась о ней, удовлетворяя все ее нужды и капризы, когда-то, до рождения детей, была совсем другим человеком. До этого дня мать была для Дениз terra cognita, где каждая рощица, каждый пригорок и каждое тихое озерцо были ей известны. Мысль о том, что на этой земле могут быть неизведанные места, тревожила и раздражала ее.

– Может, теперь отдашь фотографию? – попросила Пери.

– Подожди секунду.

Дениз поднесла фотографию близко к глазам и прищурилась, словно пытаясь обнаружить какой-то секретный шифр. Подчинившись внезапному импульсу, она перевернула снимок и увидела надпись, сделанную размашистым почерком, которому писавший тщетно пытался придать аккуратность.

Пери от Ширин с сестринской любовью. И помни, Мышка: я больше не могу называть себя ни мужчиной, ни женщиной, ни ангелом, ни даже чистой душой .

– Кто такая Мышка? – хихикнула Дениз.

– Так Ширин называла меня.

– Трудно придумать прозвище, которое подходило бы тебе меньше!

– Наверное, дело в том, что за прошедшие годы я сильно изменилась, – улыбнулась Пери. – Нам пора идти, детка.

Вид у Дениз по-прежнему был озадаченный.

– А это что за бред – «не могу более зваться мужчиной, женщиной, ангелом»… и все такое прочее…

– Всего лишь строка из одного стихотворения. Солнышко, прошу тебя, отдай мне фотографию.

Из гостиной доносились оживленные голоса и смех. Кто-то блистал остроумием или, по крайней мере, воображал, что блистает. После недолгого раздумья Дениз вернула матери снимок и пошла к гостям.

Оставшись в коридоре одна, Пери крепко сжала фотографию. Ей казалось, что от этого кусочка картона исходит тепло, как от живого существа. Как все-таки странно устроена жизнь, думала она. С течением лет воспоминания блекнут, сердца черствеют, тела стареют, обещания оборачиваются обманом, убеждения теряют смысл. А фотография, это двухмерное изображение реальности, остается неизменной. Неизменной, как ложь, в которую по-прежнему хочется верить.

Стараясь не смотреть на лица, запечатленные на снимке, Пери спрятала его в бумажник. Ей не хотелось оглядываться в прошлое, не хотелось думать о том, как юная Пери отнеслась бы к женщине, в какую она превратилась сейчас. Выпрямив спину, она медленно направилась в гостиную, готовая к встрече с людьми, многие из которых хотя и были ее давними знакомыми, но так и остались для нее чужими.

Стамбул, 1990-е годы

В школе Пери пережила годы, наполненные и верой, и сомнениями. Втайне от отца она неукоснительно исполняла обещание, данное Богу. Каждый вечер перед сном она молилась, пылко и искренне, очень тщательно подбирая слова. Она старалась изо всех сил, надеясь, что Аллах будет милостивее к их семье и снисходительнее к прегрешениям ее отца, если она принесет все свои колебания на алтарь любви и станет такой набожной и благочестивой, как все эти бродячие проповедники, которых так много в Стамбуле. Разумеется, подобные надежды не имели под собой никаких реальных оснований. Но разве соглашения с Всевышним когда-нибудь бывают рациональны?

Проблема состояла в том, что молитва требовала исключительного внимания и полнейшей сосредоточенности. Когда разговариваешь с Богом, необходимо устремиться к Нему всем своим существом. Но стоило Пери опуститься на колени, в ее сознании тут же оживало множество разных голосов. Одни возражали, другие задавали вопросы или отпускали язвительные замечания. И что еще хуже, ее воображение рисовало навязчивые картины, имеющие отношение к самым тревожным вещам: смерти, ярости, невежеству, геноциду и особенно сексу. И напрасно Пери усиленно моргала, пытаясь прогнать обнаженные тела, сплетавшиеся перед ее мысленным взором. Удрученная своей неспособностью контролировать собственный мозг, испуганная тем, что подобные помыслы осквернят ее молитвы, она начинала разговор с Богом снова и снова, рассчитывая завершить его до того, как сознанием завладеют нечистые образы. Готовясь к молитве, она словно распихивала по шкафам всякий хлам, готовя дом своей души к встрече с Богом. Внешне все было в идеальном порядке, но Пери-то знала, как много мусора она пытается скрыть от Его всевидящего ока.

Возможно, если молиться не дома, в уединении, а среди других верующих, заглушить эти докучливые голоса будет легче, решила она. Вместе с несколькими набожными подругами она стала ходить в мечети. Рассеянный свет, льющийся из высоких арочных окон, люстры, росписи на стенах, вдохновенная архитектура Синана [13] Турецкий архитектор и инженер османского периода. восхищали ее. А вот то, что женские места для молитвы всегда находятся в самых тесных и неудобных частях мечети, где-нибудь сбоку в уголке или наверху за занавеской, настораживало.

Однажды после окончания намаза какой-то мужчина средних лет вышел вслед за ними во внутренний двор мечети.

– Девочки должны молиться дома, – заявил он, скользнув глазами по выпуклостям их грудей.