Иоан Поппа - Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа

Капитан долго смотрит на меня, зажигает сигарету, вдыхает дым и говорит:

– Убить их? Но ты посмотри получше на них: они уже все мертвы. Они умерли давно. Много лет назад…

– Я вижу, что они очень живые! И очень скоро ты в этом убедишься!

И, как будто мои мысли угадали, вдруг слышу впереди голос Друмезы:

– Внимание! Вни-ма-ни-е!

Внезапно наступает тишина. Мы видим перед собой картину, словно пришедшую из других эпох. Полковник Друмеза, капитан Шошу, майоры Буреца и Стэнеску (надсмотрщик из производственного бюро) и доктор Лукач появились перед нами в шинелях, подпоясанных ремнями. К ним прикрепляются только пистолеты, но, возможно, они у них под одеждой и мы их просто не видим. Голубые глаза Друмезы кажутся стальными – похоже, у полковника лихорадка.

– Что это за свинство, господа? – кричит он. – Вы забыли, что мы военные? Не понял! Будьте внимательны! Офицерам немедленно забрать всех военнослужащих в помещения, а всем кадрам собраться внизу на собрание!

И поразительный факт: как будто некоторое время назад не случилось абсолютно ничего, несколько офицеров и младших офицеров выполняют приказы, а потом возвращаются на собрание.

– Товарищи, – начинает Друмеза после того, как мы собрались, – вещи действительно серьезные, но мы не имеем права терять головы! Товарищ Шошу имеет сообщить вам некоторые новости.

– Уважаемые товарищи, – начинает Шошу, – я… не отступлю, я был партсекретарем… Но предупреждаю вас – не горячитесь слишком сильно. В Китае многие оказались с продырявленными черепками за такие вещи. Я вам хочу сказать, что мы получим приказы, – говорит он, делая ударение на три последних слова. – Партия доверяет армии. Она всегда уважала военные кадры. Будьте бдительны, товарищи! Прибудет оружие!

Докажем, что мы офицеры и младшие офицеры. Вот что я вам хотел сказать.

Я смотрю на Костю, и он пожимает плечами. Расходимся. Солдаты загнаны в спальни. Итак, пароход сел на мель и вызваны бурлаки. Но они сумасшедшие! Настоящие безумцы, которых надо вязать! Неожиданно тень глупого сомнения поднимается в моей душе. А что если Революция потерпит поражение?

– Нет, – шепчу я. – Нет. Ни за что.

Далеко в городе слышатся выстрелы. Длинные очереди. Через вечерние сумерки, опустившиеся на улицы, колонны танков проходят с тяжелым лязгом гусениц к центру. Узнаю в крупных цифрах, выведенных на их башнях, обозначение моего полка в Пантелимоне. Мы подходим как зачарованные к забору колонии, мы – это несколько танкистов: я, Павиличану, Леонте Раду. Все мы из танкового рода войск и, несмотря на жалкие условия, в которых мы жили, несмотря на годы труда на стройке, в наших душах осталась, как первая любовь, такая же живая страсть, которая нас подтолкнула когда-то переступить порог военных школ. Призвание загорается в нас, как пламя. Родина в опасности! Наше место не здесь!

– Пóра! Павиличану! Раду! Отойдите назад от забора! Идите в помещения! – кричит Друмеза.

Далеко в городе слышится гул сражений. Я приближаюсь к Друмезе:

– Господин полковник! Прошу вас от всей души! Разрешите мне вернуться к своим!

– Куда же, умник?

– Я заберусь в танк. По улице проходят танки моего полка! Я не могу находиться здесь в то время, как мои…

– Марш внутрь! Идите все к солдатам, немедленно! Вот смотрите, кто еще нашелся, чтобы…

Мы возвращаемся к корпусам. Майор Стэнеску приближается бегом:

– Товарищ полковник, я вооружил охрану дубинками, как вы приказали!

– Очень хорошо! Составьте патрули, которые бы ходили вокруг казарм! Чтобы ни один отсюда не вышел! Ждем приказов! Может быть, в эту ночь мы даже вступим в бой!

По телевизору и радио, не переставая, просят о помощи. Людей созывают защищать здания Телевидения и Радио. Уже сформировано временное правительство. Солдаты и военные-срочники начали роптать: требуют оружия. Один капрал повышает тон на Друмезу:

– Что будем делать, товарищ полковник? Наши братья проливают кровь, а мы…

– Может, и я твою кровь сейчас пролью!

– Да не так, господин полковник, потому как если так…

– Марш отсюда, солдат, еще насражаешься так, что черт тебя заберет! Через два часа вступишь в бой! Насражаешься досыта! И другие будут сражаться! Потому что не тебе справиться со всей этой заварухой! Русские справятся, мать вашу, не вы!

Я восхищаюсь Друмезой. Этот мерзавец достоин моего уважения и зависти. Впервые в моей жизни я ценю его за решительность и уверенность, с которыми он и такие, как он, защищают до последнего момента свои позиции хозяев на «Уранусе», даже если мир рушится, сгорая, вокруг них и они гибнут одновременно с ним.

Все эти канальи, которых можно пересчитать по пальцам одной руки, так сплочены и так уверены в себе, что держатся прямо и непоколебимо, смотрят на нас надменно, действуют изумительно сплоченно и остаются невозмутимыми, несмотря на то, что мир их превращается в хаос. А мы, которых они травят и преследуют, мы, которых несколько тысяч, что делаем мы? Мы ходим вокруг них да около, неуверенные в себе, нерешительные, разобщенные, колеблемся напасть на них, в то время, как они продолжают разражаться ругательствами, угрожать нам, оскорблять нас, орать на нас и относиться к нам с презрением с их позиций абсолютных суверенов. Они не задумались бы ни на секунду, чтобы перебить нас всех до последнего. И это хорошо для них, что они ведут себя так. Потому что, если бы они не вели себя так, мы бы начали кричать на них и относиться к ним с презрением, крепко связали бы их и бросили в какую-нибудь комнату с зарешеченными окнами или, может быть, даже убили их.

Да, Маркс прав, когда говорит, что орудия и смелость сделали нас теми, кем мы сейчас являемся. Старик Маркс прав.

Если бы наши предки не имели мужества слезть с деревьев и не взялись за дубины и булыжники, чтобы убивать, миром сегодня правили бы волки, а на местах, где сегодня стоят наши города, ползали бы полчища змей.

Проходит еще один день. Гнетущая ночь, разрываемая залпами артиллерии, которые долетают издалека. Все мы, командиры взводов и рот, курим во дворе, собравшись в кучки там и сям, и переговариваемся шепотом. Все мы находимся в режиме боевой тревоги. А это значит, что одно сказанное слово или жест могут тебе как офицеру стоить военного трибунала, который осудит тебя и расстреляет за четверть часа. И не то чтобы мы слишком дорожили своей жизнью, которая давно нам не принадлежит, но никто не хочет умереть именно теперь.

И ночные часы проходят мучительно, как часы агонии умирающего. Затем рядом с корпусами колонии раздаются автоматные очереди. Ближе к центру города слышен приглушенный грохот пушек. Кто в кого стреляет? Три часа ночи. Многие гражданские – мужчины, женщины и дети проходят спешно по улице, по ту сторону проволочной ограды, и делают нам знаки: