Иоан Поппа - Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа

Нас спрашивают, нет ли среди нас тех, кто хотел бы это прокомментировать. Нет, нам нечего комментировать. В ледяном молчании зала не заметно никакого движения, не слышится ни один голос. Какой смысл говорить этим людям, что у нас отобрали все рычаги командования и что мы не имеем ни малейшего влияния на военнослужащих? Как им скажешь, что ужасающая коррупция разъедает весь лагерь? И для чего им это говорить? Они прекрасно об этом знают. Все же молчание – это не решение. Самое лучшее – это включиться в их игру и одобрить все, что они говорят.

Но если мы включимся в их игру, у них останется впечатление, что их демарш крайне необходим. Тогда они будут приходить постоянно, бесконечно, каждый день, так что, заскучав, мы решаемся нарушить молчание: знают ли товарищи прокуроры, что существуют военные преступники или сумасшедшие, которые должны бы находиться не здесь, а сидеть в тюрьме или сумасшедшем доме? Знают ли прокуроры, что эти военные нарушают дисциплину преднамеренно и оказывают дурное влияние других, что у нас нет никаких средств противодействия им, что взводы отданы на откуп мастерам, что есть офицеры, которых унижали и били?

– Мы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать подобные малозначительные вещи, – отвечает с апломбом прокурор.

Все это можно решить с тактом, а нам следует знать, что «на самом верху» принято решение, чтобы ни один военный резервист не был наказан и у него не был удержан ни один лей из зарплаты, даже если он не работает, «потому что наше государство, товарищи, есть государство рабочих и крестьян».

И я думаю, даже если это государство рабочих и крестьян, но и генералам и полковникам не слишком плохо живется в нем – я не видел до сих пор, чтобы кто-нибудь из них предстал перед военным трибуналом, зато дисциплинарные батальоны и тюрьмы ломятся от лейтенантов – как жаль, что Ленин не думал о государстве «рабочих, крестьян и лейтенантов». Но это звучало бы нелепо – хорошо, что он этого не сделал.

А прокурор идет дальше. Чтобы нас «приободрить», он приводит нам личный пример, говорит, как однажды, когда он ждал автобус на остановке в городе, к нему подошел мертвецки пьяный солдат, который отдал ему честь и сказал: «Товарищ полковник, я солдат Х, прошу Вас вытащить мне х… из штанов, чтобы я смог пописать».

– Другой бы на моем месте, – говорит прокурор, – поднял шум, а я, – добавляет он, – сказал себе, что это ниже моей офицерской чести – ругаться с солдатом, так что я с достоинством сел вместе с другими людьми в первый автобус, который подошел к остановке.

– То есть, – шепчу я на ухо Мэркучану, – давайте и мы сделаем так же, если подойдет пьяный солдат с подобной просьбой.

А Мэркучану, тоже шепотом:

– Я думаю, что сделал бы товарищ прокурор, если бы солдат попросил его снять штаны и встать на четвереньки.

Собрание заканчивается, мы расходимся по своим делам, и по дороге я спрашиваю себя, какова же была цель, смысл этого собрания, и не могу взять в толк; не понимаю также, зачем сюда пришло столько прокуроров. Пока я направляюсь к стройке, слышу за собой голос капитана Пэдурару:

– Пóра, тебя вызывает товарищ полковник Блэдулеску.

Полковник Блэдулеску ждет меня в своем кабинете. Он надевает очки и, роясь в своей сумке, достает мой рапорт.

– Ты подал рапорт, – спрашивает он, – о том, что тебя ударили два резервиста, когда ты был на дежурстве?

– Да.

– Свидетели есть?

– Есть, товарищ полковник.

– М-да… Труцэ Иосиф и Лупу Ион капитана Пэдурару, нет? Те, которые напали на тебя.

– Да. И еще был солдат венгр.

– Этот не в счет.

– Почему?

– После того, как он уволился, два месяца назад, он убил свою жену. Сейчас он в сумасшедшем доме, потому что его признали невменяемым.

Я думаю о том, Бог не бьет дубиной, а дает пощечину. Но затем душа наполняется жалостью к бедной женщине. Вот негодяй! В конце концов, убил все-таки кого-то: свою жену! Полковник, несколько сбитый с толку, продолжает:

– Все-таки, знаешь, Пóра… смотри, что заявили эти двое… что это неправда… что они даже не прикоснулись к тебе…

– Да, так, товарищ полковник. Я сам порвал на себе одежду и сам ударился головой о стену. Так, взбрело в голову… Пожалуйста, позвольте мне идти.

– М-да, хорошо.

– Здравия желаю!

Отдаю честь и поворачиваюсь. У двери слышу голос полковника:

– Пóра! Постой! И мы… и командир, какую резолюцию поставим на твоем рапорте? Что мы должны написать?

– Что вы считаете нужным, товарищ полковник. У меня не будет никаких возражений.

Выхожу из кабинета. Земля мне кажется пустынной и голой. Сейчас день, и все же темно. И повсюду грязь, и нет ни одного сухого места, где можно поставить ногу. Холодный ветер дует с севера, как будто он только и ждал, когда Верховный главнокомандующий покинет стройку. Я направляюсь к стадиону, где устраивается собрание. Оно уже началось. Капитан Мэркучану делает мне знак, чтобы я прошел за его спину, где стоят остальные, в то время как голос командира части раздается перед строем:

– …и в бригаде мастера Тейу погибли вчера два человека, упали с отметки «41», с лесов. Сегодня в десять с половиной железная лестница с площадки противовеса башенного крана упала с высоты тридцати метров на группу работавших военных. Двое военных умерли на месте. Тяжело ранен лейтенант Павел, который ими командовал, но лучше бы он умер, потому что в отношении его приказано начать расследование.

Ветер дует, как будто хочет сорвать с нас куртки, а мы пригибаемся под его порывами, как поле с колосьями под дождем. Голос командира едва долетает до нас, как будто он приходит с того света. Забор гремит под проволокой, которой он крепится к бетонным столбам, и с крыш бараков слетают картонные листы, гонимые бурей.

Один высокий офицер с правого фланга кричит:

– Почему приказано расследование в отношении этого офицера?

Но командир его не слышит. Впервые вижу Михаила таким мрачным и застывшим на месте без какого-либо желания говорить. Шепчу на ухо Мэркучану:

– Он прав, этот тип на правом фланге: за что отдавать под следствие Павла?

Мэркучану поворачивается наполовину ко мне:

– Кто ж его знает? Представляешь? Этот несчастный бьется между жизнью и смертью, кажется, у него нет никаких шансов выжить, а они его под следствие! Как будто он сам дал им лестницей по голове!

– Сударь, – вмешивается в разговор Ленц, – ясно, что они хотят сократить армию, половина военных стали рабочей силой на заводах и фермах. Но если это так, почему бы, черт возьми, не распустить всех нас по домам? Хотя бы закончили достойно, и не мучили бы нас здесь, в этом кошмаре!

– Эх ты, где они еще найдут таких дураков, как мы, – говорит Мэркучану, – которые бы собирали кукурузу, картошку, свеклу, добывали бы уголь на шахтах, работали бы на фабриках и комбинатах или пришли бы сюда, на «Уранус», чтобы гнуть спину по восемнадцать часов в сутки за две тысячи лей в месяц? Нас подловили с военным училищем. Если будешь гоношиться, отправим тебя в запас и заставим платить за обучение, обмундирование и т. д. Все те, кого перевели в запас, продали свои дома, чтобы заплатить государству за обучение. Потом за тебя возьмутся по партийной линии, скажут, что ты идешь поперек партии и враждебен ей – с идеологической точки зрения. И так попадешь в тюрьму. И семье – одни несчастья. Иначе увидел бы ты здесь хоть одного из нас?