Аманда Проуз - Дитя клевера

— Нет! Ничего подобного он не сделал! И даже не подумал сделать, подлец! — Горькая улыбка скользнула по ее губам, когда она вдруг вспомнила, что означает его имя Соломон: посланец мира. — Какой же ты прохвост, мой посланец мира. Послал меня в задницу, вот и все твои дела!

Наступил октябрь, а вместе с ним пришла и последняя ночь, которую Дот должна была провести в родительском доме. Листья на деревьях пожелтели. Повсюду — на тротуарах, возле мусорных бачков, на остановках транспорта — лежали охапки золотистой листвы. Яркое солнце, голубое небо… Словом, осень вступила в свои права, та пора, когда Лондон особенно красив. Как хорошо было бы провести эти погожие осенние деньки вместе с Солом, погулять, взявшись за руки, вдоль озера Серпантин в Гайд-парке. Но время неумолимо приближало тот день, когда Дот следовало отправиться в Баттерси. Какие уж тут прогулки по парку? Родители обо всем позаботились заранее. Такси должно было забрать ее из дома ровно в пять утра. В столь ранний час вероятность того, что кто-то из соседей заметит, как она перемещается из своей спаленки наверху в поджидающее возле калитки такси, была минимальной.

Странно, но в то утро, на которое был намечен ее отъезд, Дот даже испытала нечто похожее на облегчение. Она заранее упаковала в маленький чемоданчик все необходимое: пару ночных сорочек, смену белья, расческу, зубную щетку. На самое дно чемодана она положила бумажный пакет с отрезом небесно-голубой ткани, которую подарил ей Сол. Она наконец определилась с тем, на что она использует эту ткань.

Отец не вышел из своей спальни, чтобы попрощаться. Малышка Ди еще крепко спала в обнимку со своим кроликом. Вот и получилось, что до порога ее проводила лишь мать.

— Все у тебя будет хорошо, Дот! — обронила она на прощание, впервые за многие недели обратившись к дочери напрямую.

— Правда? — Дот совершенно не была в этом уверена.

Джоан ничего не ответила, а лишь молча сунула что-то в руку дочери.

— Что это? — удивилась та, разглядывая крохотный кусочек хлопчатобумажной ткани.

— Это носовой платок твоей бабули.

Дот безмолвно уставилась на мать. Та, словно нехотя, неловко обняла ее и подтолкнула к дверям, предварительно высунув голову и посмотрев по сторонам, чтобы убедиться в том, что поблизости нет свидетелей отъезда дочери. И тут же захлопнула за нею дверь.

Такси везло ее по знакомым улицам микрорайона Лаймхаус. В этот ранний час все они были еще пусты, но Дот все равно вжалась в сиденье и старалась не глядеть в окно. Ей не хотелось пробуждать в своей памяти те счастливые воспоминания, когда они с Солом бесцельно прогуливались по этим улицам рука об руку. Она знала, что от этих воспоминаний у нее снова разболится сердце, истощая и без того скудный запас сил. Но все равно своим внутренним зрением она хорошо видела все эти улочки и переулки Ист-Энда, и себя саму тоже видела, счастливую, улыбающуюся, бегущую навстречу мужчине, которого она любит. Навстречу тому, кто должен был стать ее мужем.

Между тем день уже вступил в свои права, и Дот даже почувствовала некое радостное волнение от того, что она вырвалась наконец из заточения и вот едет по Лондону и любуется его осенним убранством. В сущности, она еще никогда не покидала родительский дом. Если не считать одной-единственной ночи, которую она провела в доме своей бабушки, когда мама рожала Ди. И тем не менее нынешний ее отъезд и предстоящее знакомство с монастырским приютом Лавандер-Хилл-Лодж ее совсем не пугали. Вот машина свернула наконец на шоссе, ведущее в Баттерси. Через какое-то время они миновали массивные чугунные ворота и остановились возле дома из красного кирпича. Окрашенные в белый цвет переплеты оконных рам, навесные цветочные ящики, в которых полыхали какие-то низкорослые цветочки ярко-оранжевого и красного цвета, — все это придавало зданию нарядный вид. На Дот вдруг пахнуло почти домашним уютом, словно ее уже ждут здесь близкие люди. Впрочем, это состояние радостной эйфории продлилось недолго, несколько секунд, не более того. Машина подъехала к самому дому и замерла у центрального входа.

Толстяк водитель и не подумал выйти из машины и помочь Дот достать из багажника сумку с вещами. Вместо этого он уставился в зеркальце заднего вида, безучастно наблюдая за тем, как Дот барахтается, пытаясь извлечь свои вещи и не задеть при этом объемный живот. Как только она захлопнула крышку багажника, машина тут же рванула с места. Таксист лишь осуждающе покачал головой на прощание, давая понять своей пассажирке, что он думает и о ней, и обо всех остальных обитательницах этого дома. Но это уже не имело никакого значения. Подумаешь, скривил пренебрежительно губы, неодобрительно цокнул языком… Разве все эти мелкие уколы можно сравнить с теми баталиями, которые ей еще предстоит выдержать?

Массивные белые колонны подпирают резной каменный портик, ведущий к широким двойным дверям, выкрашенным в красный цвет. Дот поставила ногу на отполированную до блеска металлическую ступеньку крыльца и заглянула внутрь здания через стекла в дверях. Стекла были такими намытыми, такими чистыми, что в первую минуту показалось, что их и вовсе нет. Она окинула взглядом огромный холл, вымощенный плиткой белого и черного цвета, что делало пол похожим на огромную шахматную доску. Но Дот не умела играть в шахматы и никогда не обучалась этой игре, а потому и шахматных ассоциаций у нее не возникло. В правой части холла широкая дубовая лестница с резными панелями в форме желудей вела на второй этаж, венчаясь такой же резной балясиной в самом конце лестничного марша. Массивная кованая люстра, простая по форме, но поистине необъятных размеров, свисала с потолка на трех тяжелых цепях. Интерьер производил внушительное впечатление, правда, в отличие от роскошного убранства «Купеческого дома», похожего на самый настоящий дворец или музей искусств, здесь обстановка скорее вызывала в памяти что-то связанное с церковью.

Никакого звонка или колокольчика у входа, оповещающего о появлении очередного визитера. Пока Дот растерянно соображала, куда и как ей постучать, чтобы сообщить о своем приезде в столь ранний час, дверь вдруг распахнулась, и на пороге показалась высокая кареглазая женщина в монашеском облачении. Апостольник монахини был надвинут на самый лоб, отчего ее маленькие глазки казались немного раскосыми. Несмотря на то что женщина была уже в годах, кожа на ее лице была безупречной: алебастрово-белой, чистой и без каких бы то ни было следов морщин. Плотно поджатые, узкие губы, маленький носик, смахивающий на пуговичку, но такой остренький, что хотелось сравнить его уже не с пуговицей, а с крохотным конусом.