Ирен Роздобудько - Пуговицы

— …Перевернула воображение зрителей необычными приемами монтажа и удивила трехмерностью кинематографического письма без приложения программных технологий… — и довольно похлопывал себя по колену.

— Прекрати, Дез, — попросил я, красноречиво указывая на Елизавету, которая сидела на широком балконе, закутавшись по самый нос в плед, и вздрагивала при каждой подобной цитате. Но молчала.

— Может, сходить за едой? — обиженно предложил Дезмонд. — Это на первом этаже.

— Лучшее, что ты можешь сделать, старик, — кивнул я.

Дезмонд встал:

— Пицца? Суши? Гамбургеры?

— …И можно без хлеба, — улыбнулся я.

Уходя с балкона, он все же не удержался, обернулся и произнес, обращаясь к Елизавете:

— Можете меня проклясть, но я скажу: эта сумасшедшая, которая сейчас грызет себя, как волк в железной ловушке, — лучшее, что могло произойти на этом гребаном сборище! А приступы самокритики надо лечить водкой!

Лиза наклонилась, сбросила с ноги тапок и швырнула в него.

— Значит, водка… — уверенно кивнул Дезмонд и исчез за дверью.

Мы остались в сером мареве неба одни.

Из- под пледа виднелись лишь ее глаза, и я плохо понимал выражение лица — грустит она или улыбается?

— Когда мы ее найдем? — глухим голосом спросила она.

— Когда закончится фестиваль — сразу поедем.

— Куда?

— Дезмонд поможет. Он и мертвого из-под земли достанет.

— Откуда ты знаешь?

Я знал.

Я знал Деза более двадцати лет.

И не только как нынешнего, весьма успешного продюсера…

Наша встреча, в результате моей теории неслучайности, состоялась в Афганистане.

Пришлось рассказать Елизавете историю о том, как меня, раненого и забытого среди трупов после бойни в Пактии, нашла съемочная группа американской службы CNN.

И первое, что я увидел, открыв один, залитый кровью, глаз, — молодое и наглое лицо Деза, который после первого же поданного глотка из фляги начал упорно снимать меня «крупняком». «Плохой ракурс… — харкая кровью, прохрипел я. — Контражур, салага…»

— Жаль, что мы не говорили об этом раньше, — сжавшись под пледом, сказала Елизавета.

— Это что-то изменило бы? — саркастически усмехнулся я.

— Наверное, не стала бы тебя обижать… — тихо сказала она и добавила: — Ты как больной…

— Одержимый, — поправил я. — Я был одержим.

— Конечно, да, — кивнула она. — Но для меня ты был таким себе навязчивым и наглым мальчишкой, каких много. Жаль, что и я ничего не смогла тебе объяснить. Да и зачем было что-то объяснять? Внешне все выглядело достаточно банально. Кроме того, что тогда, на горе, хотела умереть…

— Я это видел.

Она улыбнулась.

— А потом я тебя действительно не узнала. Если бы узнала, все сложилось бы иначе…

У меня даже дыхание перехватило, едва удержался, чтобы не свистнуть.

— Иначе?!

— Конечно. Выгнала бы прямо с порога в тот день, когда ты пришел на просмотр! Ведь тогда все выглядело еще банальнее. Знаешь, как говорят, — «с душком».

— Понимаю… — кивнул я.

Она засмеялась и хитро добавила:

— А ты о чем подумал?

О чем я подумал?

О том, что… жизнь интересна и непредсказуема.

Что время подсовывает такие сюжеты, которые невозможно придумать, а главное — распутать по законам жанра.

Приходится за все расплачиваться «натурой» — собственной душой, здоровьем или и самой этой жизнью.

— Подумал, что… — задумался я, — что тебе очень идет эта прическа! И что ты сняла неплохое кино.

— Благодаря тебе. И Дезу.

И добавила, словно обращаясь к самой себе:

— Возможно, мне надо научиться говорить спасибо…

Она вытащила из-под пледа руку и протянула мне:

— Спасибо, Денис. Всего.

Я с удовольствием пожал узкую, но сильную ладонь.

К этому простому жесту и такой душевной интонации из ее уст я шел так долго, так утомительно и таким запутанным путем…

В отблесках дня, далеко внизу под нами текли стриты и авеню, образуя квадратные островки — неровные, как детские кубики, вспоротые изнутри железными, зауженными стержнями небоскребов.

Я видел все это, как аэрофотокарту в компьютере. Но не было такой кнопки, нажав на которую можно было бы приблизить необходимый объект. Рассмотреть до мелочей, чтобы найти на мостовой оторванную пуговицу.

Елизавета тоже смотрела вдаль.

Я был уверен, что мы думаем об одном.

— Мы ее найдем, — сказал я.

— Вчера после церемонии… Когда мы шли по дорожке… — неуверенно произнесла она. — Мне показалось…

— Мне тоже. Но это просто то, что мы хотели бы увидеть…

…Над Гудзоном низко висели свинцовые тучи.

Интересно, кто первым придумал это меткое сравнение — «свинцовые»?

Иначе не скажешь, ведь они действительно свинцовые — серые, блестящие, обремененные собственным весом, нависающие над городом, как коровье вымя. Можно еще сказать — «оловянные», но, в принципе, это одно и то же — серые и блестящие, похожие на вымя, полное молока.

Хадсон — это Гудзон.

То есть река. Гудзоном ее называли только в Союзе. В Америке говорят — Хадсон. Соответственно, и Техас — не Техас, а «Тексас».

Но это так, несущественно…

Итак, облака серые, низкие, едва двигаются, скрежещут, затрагивая животами факел статуи Свободы. С этого берега Манхэттена кажется, что она даже вздрагивает от этого, маленькая. Туристы толпятся на набережной, подставляют под нее ладонь и фотографируются в ракурсе: маленькая статуя Свободы на большой ладони.

Под мостом мурины торгуют спортивными «бобочками» с надписью «Ай лав Нью-Йорк» по пятнадцать долларов за штуку. «Бобочки» на любой вкус и цвет — с капюшоном и без, на молнии и без, от черной до белой — все цвета радуги. А еще на доске прикреплены часы, тоже «от пятнадцати…». Но можно выторговать и за десять.

Из- за неожиданной стужи нам пришлось купить три таких «бобочка». Не возвращаться же за теплыми свитерами на пятидесятый этаж!

Я взял черный, Дез — темно-зеленый, Лиза закуталась в сиреневый. И все это — на смокинги и ее вечернее платье!

Хохотали как сумасшедшие.

Решили сбросить и оставить их в авто перед самым визитом в кинозал.

Теперь наша любовь к Нью-Йорку запечатлена на груди.

Только сели в машину, пошел дождь.

Дождь в Нью-Йорке — особая история, об этом можно было бы написать стихотворение. Даже не надо писать — просто оставить одно это название: «Дождь в Нью-Йорке» и поставить внизу четыре строки обильных точек.

И все. И больше ничего не надо. Четыре строки точек — это тоже дождь.

Дождь в Нью-Йорке — довольно странное зрелище.

Он начинается с внезапных сумерек, которые поднимаются с земли, медленно перетекая за края небоскребов, как пена в кастрюле с кипящим молоком, клубятся наверху, выползают за пределы горизонта, смешиваются с облаками.