Ирен Роздобудько - Пуговицы

— Посмотрим, — сказал я и, утомленный предыдущими дебатами у Николая, перевел разговор на другое.

На то, к чему побуждала уютная домашняя атмосфера:

— Ма, а что было со мной в две тысячи пятом? Я был очень невыносимым?

Она улыбнулась ласково:

— Ты всегда был невыносимым. Ну, что было?… Заходил к нам очень редко. А когда заходил, спиртным от тебя пахло — я беспокоилась. Затем это бессмысленное бракосочетание… Потом — сам знаешь. Ты хоть что-то там выяснил, в той Америке?

— Нет.

— Ну, так тому и быть. Не стоит ворошить прошлое.

Она помолчала тем красноречивым молчанием, за которым — и я это хорошо чувствовал! — скрывался вопрос или замечание.

Затем решилась:

— А вот Маринку потерял!

И внимательно посмотрела на меня:

— Может, ты — мартопляс, сынок? Бабник?

Я засмеялся, обнял ее:

— Конечно, ма! И ничего не поделаешь…

Она шутливо отмахнулась, погнала меня в ванную.

Время было позднее.

Уже засыпая в соседней комнате, там, где по словам матери, временно ночевала Марина, я подумал о гостинице «Днепр», ста долларах и Превере.

Последнего я до сих пор мог цитировать по памяти.

Два первых фактора лежали за чертой того вопроса, который я задал матери.

На следующий вечер, который выдался теплее, чем прошлый, я с удовольствием ходил в толпе у стелы и беседки на Майдане.

Горели огни, горели в металлических бочках дрова, на возвышении у беседки выступали поэты и певцы, брали слово все, кто хотел. Веселая, возбужденная толпа благодарно выслушивала каждого.

По периметру Майдана стояла довольно редкая цепочка милиционеров.

По сравнению с первым вече лица изменились: в основном они были молодыми.

Поговаривали, что на днях именно здесь, на этой стороне площади, будут устанавливать елку и заливать каток.

На лестнице у беседки я увидел Лину.

— А мы здесь ночуем! — сказала она. — Если есть какая-то работа, имейте в виду: я беру отгулы!

Никакой работы я пока не мог ей предложить, посоветовал взять с собой фотокамеру — возможно, получится неплохой фильм, который потом нам понадобится.

— Какая камера? — возмутилась девчонка. — Нам бы спальные мешки, коремат, носки. Думаю, что и палатки скоро понадобятся. Ночи холодные.

Да, ночи были холодные.

Но все же теплее, чем десять лет назад.

Насколько помню, тогда в ноябре выпал первый снег, а температура зашкалила за минус двадцать.

Мы немного прошлись по периметру площади, Лина останавливалась у каждой бочки с огнем, здоровалась. Нам предлагали чай, печенье.

Я не мог отделаться от мысли, что все это — несмотря на всю серьезность и неизвестность будущего — напоминает праздник. Праздник единения и радости от встреч с такими же, как ты.

Я снова встретил кучу своих знакомых — от бывших однокурсников (которых не узнавал, которые, однако, с радостью узнавали меня, поздравляя с победой на фестивале в Штатах) до бывших соседей или сотрудников.

Молодежь прыгала, подтанцовывала рок-группам, отчаянно кричала: «Банду — геть!» И расписывала заборы и ограждения веселыми, остроумными лозунгами.

Казалось, еще три-четыре дня такого «фестиваля свободы», и все кончится, как в футбольном матче — 10:0 в пользу этой молодой волны, который не несла в себе ни гнева, ни агрессии, а скорее веселое, непобедимое пренебрежение к тому, кто посмел пренебречь ею.

Следующие пять дней доказали наверняка: они будут стоять.

Не знал сколько, но то, что не уйдут, было ясно.

Я уговаривал Лину не спать на асфальте.

За эти дни вынес из дому под укоризненным взглядом матери все, что было теплого, — одеяла, куртки, обувь, накупил носков разного размера. Пришел и на свою квартиру.

Оттуда, словно муравей, натягал почти все, что могло пригодиться для тепла.

Настроение шло по нарастающей. Я сделал кучу фотографий и несколько интервью на камеру, так, для «истории». Некоторые из них у меня купил оппозиционный канал, некоторые я оставил себе, ведь почувствовал в них «лакомый кусочек» на будущее.

Несмотря на милицейский кордон и на то, что коммунальщики раньше срока начали возводить деревянные домики под новогоднюю ярмарку и металлический каркас для елки, людей на Майдане меньше не становилось.

Разве что расходились ночевать — оставались ожесточенные, те, которые охраняли, чтобы на месте их протеста не залили каток. Городская власть вопила с экранов о невозможности устроить для детей и гостей столицы новогодний праздник. Президент жалел, что «протестующие» мешают подарить людям праздник в виде «елки»…

В общем, за пять дней я привык быть в веселой карусели жизни, которая наконец завертелась всеми своими ржавыми колесиками и неожиданно доказала: ржавчина налепилась только извне, а внутри был достаточно закаленный металл.

Каждый вечер в скайпе меня разыскивал Дезмонд Уитенберг, но я приходил домой без сил и желания составлять ему отчет о событиях, пусть смотрит свое BBC.

Несколько раз быстро отписался, вежливо передавая поздравления Елизавете, и впопыхах, скорее всего, из вежливости спросил, нет ли у них каких-то новостей по поиску. Получил короткое «ноу» и выбросил это из головы.

Вечером, тридцатого ноября, отвез к беседке несколько пачек чая.

— Мы подружились с ментами, — весело похвасталась Лина. — Вот те — из Ровно, те — киевские, только из академии. Перевоспитываем потихоньку. Думаю, скоро они перейдут на нашу сторону.

— Сомневаюсь. Они не сдвинутся со своей точки. Помнишь по учебе: она называется точкой невозврата? Те, кто стоит здесь, — уже оказались на этой «точке невозврата». Вряд ли их можно сдвинуть песнями и танцами, — сказал я.

— Но этот сдвиг может произойти!! — горячо возразила она.

— Каким образом? Когда?

— Когда хотя бы один из них — из той цепи — сделает шаг в противоположную сторону. Хотя бы один! И тогда, я уверена, такой же шаг за ним сделает и второй, а потом — третий. А потом это уже будет необратимый процесс. И пусть сейчас ничего не будет зависеть от того первого, но это уже будет маленькая победа. И для нас, и для того первого, кто станет ОДНИМ ИЗ НАС. Сбросит свой защитный шлем и найдет свое лицо, вспомнит свое предназначение и вернет свою душу. А может быть… — она задумалась, — возможно… снимет клеймо со своих будущих потомков.

— А как же присяга? — улыбнулся я.

— А кому они присягали? — иронично спросила она и, не дожидаясь ответа, уверенно сказала: — Народу!

— Какому народу? — улыбнулся я. — Что для них — народ, как думаешь? К сожалению, это — господа с депутатскими значками в «Бриони», которые проходят мимо, даже не здороваясь. Они будут защищать их, а не нас!

— Посмотрим… — надулась Лина.

Я заметил, что в последнее время это слово не сходило с уст многих.