Наум Ним - Юби: роман

И вправду, неприятности буквально завалили Угуча, будто Недомерок сдвинул своим криком лавину, которая медленно засыпает его – не шевельнуться.

Но никакая это не лавина – Угуч попросту отлежал свое неуклюжее громадное тело, неудобно свернувшись в давно уже тесной для него укрывке, обустроенной в корнях ели. Он выкарабкался из пещерки и стал на краю оврага, с наслаждением расправляясь в рост.

Какая красота открывалась отсюда! Если бы Угуч догадался влезть на стройную ель, под которой он так долго перетирал свою незадавшуюся жизнь, если бы глянул с верхушки этой ели на все вокруг – он бы обалдел в восхищении сразу и навсегда, а может быть, даже и грохнулся вниз, ломая ветки, не в силах сдержать восторг и не поспевая за ним.

Но Угучу все это по барабану…

Быть способным вздрагивать от красоты мира – это талант. Не такой уж и редкий, но, чтобы им обладать, надо как минимум иметь опыт жизни с теми, кого любишь и кто любит тебя, опыт домашней жизни. У тебя должен быть свой щенок, пусть даже и плюшевый с оторванной лапой, свои мама и папа, а на худой конец – одна мама, и тебя должны любить ни за что – просто любить, а не гладить по головке в обмен на заправленную, как положено, постель. Тогда ты вдруг начинаешь понимать, что твой щенок – очень красивый, и твоя мама тоже. Потом ты видишь, как красиво дерево у твоего дома, и лес, и речка за лесом, и весь мир, который дальше. Ты вдруг открываешь, что в этом мире живут замечательные люди… Но все это потом – когда ты успел некоторое время побыть самым любимым и самым главным в родном дому. Пусть даже и недолго…

Людям, выросшим в бездомье, все это недоступно. Они могут приспособиться (о, как они могут приспособиться!), могут ахнуть вслед другим у какого-либо дикого взморья, но все красоты мира для них никогда не станут красотой их мира (даже и купленные в полную свою собственность). Мир никогда не будет для них своим, потому что с самого детства у них никогда и ничего своего не было. Была видимость своего, была почти своя рубашка со штанами (спасибо, если без номера), была почти своя кровать и еще что-то, но не дай бог чему-то из почти твоего сломаться или порваться. Ты сразу услышишь, какая ты неблагодарная мразь, и как надрывается весь советский народ, чтобы у тебя, поганца, был сытный кусок в неблагодарной глотке… В общем, много чего услышишь, и все это почти правда – и о тебе действительно довольно неплохо заботятся, но никогда ты не очаруешься красотой мира, потому что это не твой мир, потому что у тебя никогда ничего своего не было – ни щенка с оторванной лапой, ни даже мамы, и ты никогда и никому не был самым дорогим.

Дети родом из бездомья навсегда останутся в жизни нахрапниками – ухватил и утащил, налетчиками. Им неведомо, что они и есть самое главное чудо мира, – у них нет опыта знания такого чуда, и потому из них так легко получаются опричники всякого разбора да винтики на любую резьбу…

Наверное, на каком-то зверином уровне чувствуя все это, интернатовские питомцы, что из детдома, поголовно мечтали о своих родных семьях, которые появятся уже завтра… ну, может быть, через неделю. Приедет мама и заберет домой. А что такого? Житейское дело: мама ведь артистка, у нее гастроли, поездки… Муж – негодяй, бросил, и пришлось родное дитя отдать в приют… Временно…

– Эй, очнись! Столбнячка напала? – Восьмиклассница Валька Оторва ткнула кулачком в плечо Угуча. – Кричу-кричу, а ты и ухом не ведешь…

Угуч вспомнил, как Оторва запуталась и всех запутала в истории своей семьи. Родители ее были, оказывается, всемирно известными циркачами. Те, кто со зверьем. И совсем они уже договорились забрать Оторву домой, потому что она выросла и теперь можно ее брать с собой в цирковые поездки… В общем, уже собрались, а тут прямо на арене взбесился лев. Папу ррраз зубами, мама наперерез, а он и ее… Жуткое дело… Сейчас оба в больнице, но к концу учебного года…

Дело было зимой, и в самом ее излете Оторву зовет воспитательница: мол, Валя, не волнуйся, к тебе мама приехала… Оторва победно сверкнула глазами на подружек и походочкой самой настоящей дрессировщицы потанцевала в учительскую.

Оказалось, что матушка ее раскаялась в своих грехах (с Валькой вот грех и еще всякого), бросила пить насовсем и приехала, чтобы забрать дочку и жить с ней вместе, и чтобы простила ее доченька – сама не знала, чего творила, весь розум, почитай, пропила, когда ее прав лишали… А теперь вот договорилась в органах опеки, и они не против…

От о рва не слушала. Она вглядывалась в свои удаляющиеся фантазии про семью циркачей, видела их блескучие ослепительные одежки (более подходившие к слову раздежки) и натуральным бараном переводила взгляд на задрипанную тетку, чего-то лопочущую и посягающую обнять…

И тут Оторва открыла рот, который удачно не был ничем таким занят и мог громко сообщить окружающим, где именно Валюха видела эту тетку и чего с ней сделает, если та дотронется до нее хоть пальцем…

Циркачи возвращались обратно…

– Так ты чего тута робишь? – не отставала Оторва. – Никак видами любуешься? – подначила она. – Хошь мной полюбоваться? Цену знаешь – десять копеек… По дружбе можно за пятачок… А хошь – пососу… Могу в долг – свои люди. – Она вынула изо рта леденцового петушка на палочке и подождала ответа. – Ну, как знаешь, – протянула Оторва, засовывая леденец обратно. – Ты Махана не видел?

Свои люди – это потому что иногда (даже и часто) они в одной компании зашибали себе карманные деньги. Все это придумал Данька с подачи Махана, когда тот за игрой в подкидного похвалился, что лапал Аньку Сороку, их с Угучем одноклассницу.

– Как хотел, так и лапал, – гордо уточнил Махан.

– А еще кого-нибудь лапал? – заинтересовался Данька.

Потом он с неделю приглядывался, выспрашивал пацанов, подмигивал девчонкам, перебрасываясь с ними почти неприличными шуточками и в конце концов придумал грандиозный план. Для его исполнения сколотили шайку (те самые свои люди): Оторва, Анька Сорока, Анька Тихоня из седьмого и Натаха, тоже из седьмого, ну и Махан да Данька с Угучем. Махан в поселке искал пацанов при деньгах, Данька организовывал, чтоб все тип-топ, Угуч – для солидности и безопасности, а девчонки непосредственно трясли гроши. От о рва сосала за рубль, остальные показывали все-все, давали себя лапать, ласкали рукой до брызгов за 10, 20 и 50 копеек соответственно.

Понятное дело, все это предприятие работало только по теплу: осенью до холодов и с весны, как просохнет. Укромные лесные места отыскал Данька (конечно, с Угучем), пацанов из поселка находил Махан, девчонки собирались и таились в укрывках, пока Данька не позовет. Пацанов предпочитали постарше, чтоб можно было припугнуть – совращение малолеток, то да се… Действовало. Да и на мелюзгу тоже действовало. Для страховки Данька еще с таинственным видом щелкал пацанов на пустой фотоаппарат… Все молчали рыбой об лед, хотя нетрудно догадаться, как иногда хотелось побахвалиться…