Наум Ним - Юби: роман

Деньги проедали, покупая в поселке, что могли, правда выбор был, прямо скажем, небогатым. Но есть хотелось всегда, а ночью, в самое голодное время, салат охотничий, который и на закусь никто не брал – по 16 копеек поллитровая банка – шел за милую душу. Махан еще тратился на сигареты. Как-то по мелочи вполне себе неплохие деньги утекали сквозь пальцы. Один Данька ничего не тратил, и, по Угучевым прикидкам, у него должна бы уже собраться солидная сумма. А с долей самого Угуча, которую он безропотно отдавал Даньке, – так и целое состояние…

– Понимаешь, – говорил Данька, – мне надо уйму денег… Уйму… Есть врачи, которые могут вылечить мои ноги. Но они не здесь, а за границей, и им надо много-много заплатить. Только дело даже не в этом. Главное, к ним не пускают… А все равно в один прекрасный день все изменится. Границы отменят. За мной прилетит специальный самолет, и я улечу к этим чудо-врачам. В общем, как увидишь, что летит самолет через все границы и его никто не сбивает, так и знай – начались чудеса…

Угуч, разумеется, ничего не понимал. Границы – это же на земле. Край родины, и там этот край пашут плугом, чтобы видно было, как идет враг, и чтобы наши чекисты могли его застрелить до смерти… А какие границы у самолетов? Там же не вспашешь…

Данька напевал прилипчивую песенку про самолет, которую на ночь иногда мурлыкал ему Йеф:

Самолет-стрекоза

принесет чудеса,

распахните глаза

в небеса, в небеса…

Там звенит, как оса,

самолет-стрекоза…

Глупая песенка… А что же будет с Угучем, когда Данька улетит?

«Подождите-подождите: так Даньку же еще раньше упекут в какой-то неправильный интернат. Как только Надежду Сергеевну…»

– Так ты Махана не видел? – напомнила Оторва. – Пошли отшукаем – дело есть: один усерыш надумал меня бортануть – рупь зажал…

Угуч глянул в сторону школы – до нее было рукой подать: спуститься пониже и чуть вперед на дорогу, что из поселка. Эта дорога втягивалась в густую липовую аллею, а та подкатывала прямиком к парадному и вечно запертому крыльцу учебного двухэтажного корпуса. К нему по торцам прилепились две пристройки, образуя всей конструкцией приземистую букву П. Если повернуть направо и пройти вдоль всей учебной двухэтажки, – доходишь до начала спального корпуса, там поворачиваешь налево, идешь до конца и попадаешь в столовую. А дальше интернатовские хозяйства: котельная, гараж, мастерские, директорский дом, какие-то непонятные строения под замками, откуда можно спереть всего всякого – и так вплоть до деревянной баньки у небольшого пруда (но не для учеников, а для сотрудников), и там уже и дом Йефа, а за ним – просторное поле с какими-то травами да злаками, но про все это лучше справиться у Степаныча.

Вернемся назад: всякие службы, столовая, спальный корпус, свернули направо за угол, прошли учебное здание до конца (во второй ножке-пристройке от буквы П – спортивный и актовый залы), далее – через липовую аллею попадем на угодья Недомерка. Футбольное поле, спортивная площадка с бумом, перекладиной, дорожками в разметку и баскетбольной коробкой, огороженная рабицей с торцов, где щиты, и скамейками по двум другим сторонам… Махана нигде нет…

На площадке перед учебным корпусом среди клумб и скамеек бродят понаехавшие родители. В интернате ведь обитают не только детдомовские питомцы, но и вполне себе домашние дети – примерно пополам на пополам. Трудно сказать, почему родители свозят сюда к первому сентября своих детенышей. Может, те становятся помехой в изменяющихся семейных конфигурациях, а может, и вправду думают, что здесь и на самом деле излечивают от разных бронхитов…

В любом случае, перед каждыми каникулами эти родительские нашествия обеспечивали интернату неслабую встряску. Некоторые родители, бывало, навещали своих заморышей и в течение учебного года – по выходным, но это не вызывало особых психозов, потому что к воскресному вечеру они уезжали, а дети оставались («Ути-пути, моя роднулечка» – дразнили их еще пару дней), и все шло по-прежнему. Даже и лучше, потому что оставались разные гостинцы, и не было никакой возможности схомячить их тайком, не поделившись с детдомовскими волчатами.

Сейчас все было по-другому.

Вот-вот выйдут классные руководители, и каждый ученик из домашних получит свой табель за год (детдомовским такие серьезные документы никогда на руки не выдавали), и прости-прощай – на долгие летние каникулы, не оглядываясь… Пожитки уже собраны в сумки и авоськи, сказаны все прощальные «пока-бувай», но вокруг каждого собравшегося домой ученика и его родичей, занятых проверкой, не забыто ли чего – отходя и снова приближаясь впритык, сложными и не очень вменяемыми орбитами, кружат еще вчерашние приятели или приятельницы (иногда и не по одному) в абсолютно неадекватной надежде, что в последнее мгновение их заберут с собой – в гости.

«…пусть и не на все каникулы, а только на недельку одну, ну что им стоит… Я и ем мало, и помогать буду, и нельзя меня оставлять, нельзя живого человека здесь оставлять, ну пожалуйста… Боже правый, сделай так, чтоб меня забрали – я не буду ругаться все лето… Ну, не целое лето, а то время, на которое заберут, – ни единого бранного словечка, пожалуйста…»

Пацаны, конечно, ведут себя солиднее – им по детдомовскому кодексу не положено распускаться (хотя и у них сердечко ходуном), а девчонки вообще – курам на смех. Вон Лидка Дикая – смотреть стыдно: еще вчера метелила всех подряд, особенно домашних, а сейчас…

Лидка вцепилась в рукав Аньки Сороки и шепчет-шепчет: «Возьми меня, Анют, ну возьми… ну давай попросим твоих папку-мамку. – И совершенно потеряв голову, тут же, чуть сдерживая слезы, сама прямо к ним: – Я вашу Анечку так люблю, я – еенная самая лепшая подруга – возьмите меня…»

Это какое же сердце не отзовется на подобный вопль!

– Анютка, какая у тебя милая подружка. Дай ей пряничек…

Это прямо при Лидке… Считай, над ее головой… Ну все – сейчас Лидка что-нибудь учудит. Держитесь покрепче!.. Может, в волосье вцепится намертво, хотя у Анькиного папашки и волосьев-то нет… Скорее всего, она ему в пузо заедет… может, и ногой… А потом – кранты: потом Лидку в дурку – на все лето…

– Мяне шукаете? – окликнул Махан.

Угуч смотрел во все глаза и поверить не мог, что нормальные синяки способны так вот расплываться и бликовать всякими оттенками.

– У медсестры был, – буркнул Махан. – Просил забинтовать морду, а она ни в какую…

– Да-а, – посочувствовала Оторва, – тебя тока за деньги показывать: зарабатывал бы поболе моего.

Тут она вспомнила, зачем искала Махана, и торопливо поведала все свои печали.

– Валюха, ты дура несусветная, – зашипел Махан. – Мы всегда все впотай, с умом, чтобы никто носу не сунул, а ты – считай на глазах… Это же подсудное дело. Если прознают, нам в дурдоме париться давеку.