Ольга Шумяцкая - Он летает под аплодисменты

Проспав ночь в студийной каморке, рано утром, когда в павильоне стояла тишина и трудились только пауки, Сидни расставил свои ящики, сунул микрофон в букет искусственных цветов, спрятал провода и отправился обратно в каморку – ждать. Через час на площадку потянулась группа – темная выгородка постепенно оживала. Прибежал помощник режиссера проверить, все ли на месте, не увел ли кто кресло или подсвечник из реквизита – всякое бывает. Пришли осветители, вытащили лампы и прожекторы. По картонному интерьеру забегали лучи – стали ставить свет. Привели и рассадили статистов. Снимали последние сцены мелодрамы «Обожженная душа». Обожженной душой по сценарию был моряк, обманутый женой, и, по мнению Сидни, актер слишком уж громко вопил во время съемок. Был он из театральных, и как ни объясняли ему каждый день, что его густой голосище, как из топки паровоза, тут ни к чему, унять его удавалось только с третьего-четвертого дубля. Но для Сидни – точнее, для микрофона – в самый раз. Как раз первый дубль пойдет в дело.

Появился Жуйский в длинном полотняном пальто, огляделся – толстая его сигара нарисовала дымом узор, – зычно гаркнул на рабочих, указал на недоделки в декорациях и ушел. Режиссер – некто Лозинский, похожий более на нанятого танцора, чем на киносъемщика – растерянно покрутился на площадке и тоже испарился. Сидни следил за происходящим, приоткрыв дверь своего убежища, – съемка очевидно откладывалась. Актеры даже не появились. Прибежал помощник Жуйского, что-то нашептал осветителям, и те стали один за другим гасить лампы. Все стихло.

Сидни выбрался из каморки и отправился на площадку посмотреть, жив ли микрофон, не перебили ли грешным делом провода. Сам аппарат и кинокамера были спрятаны в бутафорском книжном шкафу. Сидни пролез за картонные корешки книг к тумблерам и рычажкам, пробежался по ним пальцами – зажглись огоньки, раздалось шипение, тихое постукивание – будто нежданный гость, который тайком пробрался в дом и что-то ищет в темноте, боясь сделать лишнее движение и разбудить хозяев.

– Посмотри, тут и перемонтировать нечего – вот тебе декорация для первого эпизода «Потерянной души»! Только дай меньше света, и будет просто и таинственно, – на площадку вышли двое мужчин. Говорил полноватый в полотняном костюме. – Тут никого нет. О чем ты хотел поговорить? – он остановился у стола с бутафорскими яствами и бутафорским букетом цветов.

– Ко мне попала депеша, в сущности, правительственная, – второй с улыбчивым лицом, похожим на блинчик, расстегнул элегантный пиджак и присел на край стола. – Адресована владельцу «Нового Парадиза» и должна была прийти в контору господина Ожогина, но… Не спрашивай, как она ко мне попала. Своих не выдаем.

Сидни затаил дыхание. Он боялся издать лишний звук. Микрофон работал. Максова кинокамера – тоже, и треск ее, слава Всевышнему, перекрывался нехитрыми клавишными раскатами – очень кстати в соседнем павильоне, где снимали картину о Чайковском, оживился тапер.

– Депеша, мой друг, – продолжал «блинчик», – стоит миллион. Может быть, полтора. Из имперской канцелярии. Там создан новый отдел возрождения нации под началом князя Долгорукого. Предложение организовать производство синежурнала новостей для распространения по всей империи. От Пскова – до самых до окраин. Полное государственное финансирование. Представляешь себе размах?

– Предлагаешь нам самим написать ответ и увести заказ у Ожогина?

– Я думаю, в имперской канцелярии очень удивятся, получив ответ от никому не известных киносъемщиков и тут же протелефонируют Ожогину. Нет, я предлагаю задержать депешу, а тем временем сообщить о заказе… ну, хоть Студенкину в Москву. Они же с Ожогиным конкуренты. Пока канцелярия ломает голову, почему Ожогин молчит – а второй раз они его просить не будут, им это не по чину, – Студенкин пойдет на опережение и сам предложит проект. Как идея?

– Идея заманчивая, – задумчиво проговорил полноватый. – А мы, стало быть, получим от Студенкина вознаграждение…

– …в особо крупных размерах! – подхватил второй, подняв вверх указательный палец, как бы фиксируя важность момента. – И не только. Участие в проекте на правах партнеров. Что это? Здесь кто-то есть? Что за шорох? Боже, да у них тут еще и мыши!

Сидни похолодел: микрофон начал вдруг отчаянно шуршать, тумблер заело, запахло разоблачением. Сидни чуть не плакал. Почему-то он вспомнил рассказы корабельного кока о «страшной русской тюрьме». Какой черт занес сюда эту парочку?

– Вам в этой мизансцене не помешает кошка. Мыши в павильоне! Какие низкие у нас, однако, требования к гигиене! – бросил «блинчик» администратору фильмы, который быстрым шагом уже шел к павильонной выгородке. За ним тянулись разрозненные члены съемочной группы.

Сидни извлек из камеры бобину с пленкой и спрятал в карман. Пока осветители копались с лампами, успел вытащить и микрофон. На сегодня опытов довольно: микрофон трещит, надо с ним разобраться. А пока – скорей проявить пленку. Что-то ведь на ней есть.

На следующий день были записаны лекция Макса об инфлуэнце и куплеты Периколы, которые распевала молоденькая старлетка в перерывах между съемками.

Суть ее была в летучести. В руках его, за столиком кафе, на столике кафе, где она танцевала в их первую ночь, разговаривая на лестнице дома своего ли, чужого ли, она не задерживалась ни на одну лишнюю минуту. Всегда – на полтакта, на два такта, на целую строку – она была впереди своих собеседников, спутников, обожателей.

В первый раз они поцеловались в театре – на той лифтовой платформе, куда Женечка вылетела после танца под небесами. Он ждал, когда отпляшут ее каблучки. Он знал, что она поднимет к нему запыхавшееся лицо, и губы будут приоткрыты, и аромат фиалковых духов смешается с легким потом, и, может быть, даже брызгами слез. Но, бог мой, он не знал, что она не носит белья, что серебряное платье струится по совершенно голому телу, на котором выступают ребра и торчат косточки позвоночника. Конечно, она ловкая и смелая. И… и, черт, лишена всякой нежности, кроме той, которую дарит сама ее кожа. Бестиарий. Отсутствие не только белья, но силы тяжести.

Прием по случаю премьеры был устроен в ресторации при театре. Он хотел представить ее как исполнительницу танца на пушке. Она отказалась, скроив удивленно-презрительную гримаску: «Как вам такое могло прийти в голову?» И предполагала тотчас уйти, отправиться «дальше по делам», как пропел ее звонкий голосок, имеющий привычку опережать владелицу. Сама она еще делано-внимательно слушает нравоучения пожилого театрала, а голос ее уже где-то в другом конце зала рассказывает про повадки дельфинов. В толпе ему удалось схватить ее за руку. И даже неведомо каким образом удержать на время. Ее рука была будто из другой плоти – желе? мармелад? мороженое? Слишком мягкая, обманчиво покорная, тающая. Как получилось, что он уговорил ее отправиться гулять по Москве? Как они завернули в «Чертог экспериментов»? На самом деле это она, тряхнув копной кудрей, вдруг заявила: