Ольга Шумяцкая - Он летает под аплодисменты

– Вы герой, Визг, но здесь скучно. Хармс ушел, Платонов не пришел, ваш демонический Олеша пьяный. К тому же слишком много животов в манишках прошлого века и неправильно накрашенных щек. А как вам реплика: «Ах, коробку мороженого я куплю только вместе с пистолетом – и то грех, и это!» Я, очевидно, уже не попадаю на поэтический вечер, но, может быть, поедем в какое-нибудь модное местечко? Может, в кабаре «Чертог экспериментов»? Знаете это место? Там танцуют на столах!

Она чуть не упала, поскользнувшись на кожуре от яблока, и Басби успел подставить руку под ее разгоряченную спину. Еще бы он не знал это место! Значит, пока он, лежа в постели, вслушивается в шум, проникающий с нижнего этажа к нему под одеяло, в его сны и грезы, она танцует там на столе.

– И часто вы бываете в «Чертоге»?

– Ну, не каждый день.

Кажется, вызвали таксомотор. Стоял белесый вечер, дождь закончился, мостовые высохли удивительно быстро, летел тополиный пух, похожий на снежинки, и, казалось, все происходит как в замедленной киносъемке: зависая в воздухе, колышется край юбки, застывают золотистые кудри, рука водителя в кожаной перчатке никак не опустится на руль, медленно-медленно плывет в повороте лицо, ямочка на щеке, веснушки, взмах ресниц… Ему хотелось притормозить, не дать мгновеньям промчаться быстрее, чем он их проживет, почувствует. На самом же деле таксо лихо летело по пустым улицам, пугая воробьев и пожилых гувернанток. Выяснилось, что надо захватить каких-то приятелей – заезжали в переулки, подворотни. Женечка кричала, свистела. Машина наполнялась галдящими незнакомыми людьми. Подъехали к консерватории – там на концерте были ее родители, срочно требовалось забрать у них какой-то конверт. Спускалась теплая темнота, потом снова подул ветер. В «Чертоге» были распахнуты окна, и вечеринка гудела во дворе дома – под липами стояли столики со свечами в стеклянных вазонах.

– Смотрите-ка, мы не ошиблись – Хармс сегодня читает здесь, – шепнула Женечка, и ее тут же сдуло. Вот она уже у барной стойки, помогает разворачивать свиток, оказавшийся картиной кого-то из конструктивистов-футуристов: треугольники, кружочки и запутавшиеся в геометрии глаза, стаканы, трамваи. Басби сел к фортепиано. Да, Златовласка действительно танцевала на столе – да не одна, а с целым выводком холеных девиц, которые могли бы дать фору его кордебалету. Выделывая ножками кренделя, они продолжали иронизировать над всем и вся, и по сравнению с их фривольностями его статистки казались какими-то солдатиками на плацу. Потом она прогорланила «Разойдись!», разбежалась – и, пролетев метра два, упала на руки своих приятелей. Видимо, номер был у них отработан. Подбежала наконец к Басби и стала подпевать его джазовым импровизациям. Стишки, оплетающие мелодию, были очень смешные. А она уже сидела на фортепиано, и ножки ее танцевали в воздухе. Он подыгрывал ей на басах – она тут же поймала тональность и запела на высоких нотах, иногда пальцами ног с накрашенными темным лаком ноготками касаясь клавиатуры.

– Хотите пробежаться по клавишам? – спросил Басби.

– Ну… – она на мгновение остановилась. – Все-таки сломаю инструмент, я же не пушинка. Однако…

Однако ей, конечно, хотелось, и, конечно, Басби ей помог («Дать волю куражу приятеля – долг джентльмена», – говаривал Визг-старший). Опираясь на его руку, Женечка радостно зашлепала босыми ногами по клавиатуре – трам-пам-пам – и рухнула к нему в объятия. Выдохлась. А как выдохлась, так посмотрела ему в глаза.

– Весь ваш, – ответил на ее взгляд Басби.

– Ве-есь? – протянула она и прищурилась.

И – наконец. Губы, глаза, руки, косточки позвоночника – все мелькает, она неугомонна, немножко ажитирована, немножко играет в саму себя. Остановить, поймать – невозможно. Ускользающие поцелуи, тающая кожа. Смелость и – слишком много гимнастических приемчиков. «Не старомоден ли я для нее?» – мелькнуло в голове у Басби. Замедленный мир превратился в искрометный. Атаки и взрывы. Просто целовать все, что попадается. Вот уж действительно не девушка, а футуристическая картинка.

Конечно, она не осталась в его комнате ни на секунду дольше, чем требовалось для утоления неги.

– Вы, наверное, захотите выкурить сигариллу? Постоять у окна? Так я оставлю вас в покое. А у меня, прошу прощения, дело, – быстро говорила она, натягивая платье. Из кармана вытащила белые шортики и натянула на загорелые бедра. Басби вопросительно улыбнулся: где «это» было раньше?

– На сцене хотелось быть совершенно легкой, а тут резинка давит, – она задрала платье и деловито показала, как устроено ее мальчиковое белье из плотной белой ткани без единого кружева. И вывернулась, когда он попытался привлечь ее к себе. – Ну, вы пока никуда не деваетесь? – бросила на прощанье, как будто это он все время куда-то «девался», а не она. – Увидимся? – завис ее вопрос на лестнице.

Увиделись. В кафе. Потом на выставке Казимира Малевича, устроенной на строительной площадке дома-гиганта напротив Кремля. Она смотрела на него немножко снисходительно и одновременно целовала взглядом. И никогда не давала понять, что имеет какое-то отношение к тому, что знают друг о друге их тела. Легко постулировала раздвоение: тела живут своей жизнью, головы – своей.

Прошла премьерная неделя, вторая, третья, и ему пора было возвращаться в Ялту. Точнее, решать – «зависать» (словечко Женечки) в столице или ехать домой. Домой… Это слово он употребил в первый раз за много лет. Были предложения от двух антрепренеров. Передавали лестные слова от Мейерхольда. Но Басби понимал: для Москвы нужна иная осанка. Можно над ней поработать, только надо спросить себя – зачем? В Ялте больше простора, больше воздуха. Море обещает другой масштаб. В Москве тоже много солнца, но оно тяжелое, пыльное. А вот и солнечный удар: Златовласка заявила, что поедет в Ялту вместе с ним, мол, «ей тоже пора возвращаться на станцию». Он сразу взмок, хотя ветер гулял по открытой террасе новомодного кафе, где они сидели – на десятом этаже «Дома работников науки» в Сивцевом Вражке. Тридцать часов с ней в поезде. Взять два люксовых купе. Рядом. Ей некуда будет бежать. Изнежит и ее, и себя. Пусть считает столбы и ворон за окном, березы, избушки, а потом пирамидальные тополя, платаны – не отпустит с колен, исцелует, изласкает. Взять с собой патефон, пластинок. Что от него останется к тому моменту, как локомотив, пыхтя, подвезет вагон со счастьем к симферопольскому вокзалу?

Итак, билеты куплены. Евграф Анатольев соблазнял ассистентским местом у Мейерхольда. Масальский предлагал устроить антрепризу на паях с молодыми мхатовцами и таскал на ипподром, где тоже было оставлено немало хрустящих купюр. Впрочем, не так много удалось вырвать из пухлых, унизанных перстнями пальцев «управителя новациями». Преследуя Златовласку (при всей ее кажущейся беспечности она никогда не ждала долее пяти минут, и стоило опоздать – приходилось кочевать из одного места, указанного в записке, которую она оставляла у официанта, распорядителя, помощника дирижера, кассира – любого, кто попадался ей на глаза, – в другое), он оказался однажды в доме ее родителей. Забирал какой-то букет. Или отдавал. Выяснилось, что мать, задумчивая особа с пепельными кудрями в кругленьких очках, едва говорит по-русски.