Ольга Шумяцкая - Он летает под аплодисменты

В шесть часов вечера мегера поднялась из-за стола, надела черные перчатки, шляпку из черной соломки с обвисшими полями, жакет с застежкой на мужскую сторону и повернулась к ним.

– Александр Федорович работает допоздна, но после шести посторонним оставаться в приемной не полагается. Прошу вас выйти.

На следующий день мегеру сменила хорошенькая застенчивая барышня, и Басби обрадовался – дело, по его разумению, должно было пойти на лад. Барышня доложила. Однако день тек, а их никто не принимал. Давно перевалило за полдень, когда дверь кабинета неожиданно распахнулась и в приемную быстрым шагом вышел массивный господин с решительным, несколько набыченным лицом. Это был Ожогин. Басби не раз видел его в театре и на светских вечеринках, где Ожогин смотрелся довольно неуместно да и держался скованно. Видно было, что толкаться в толпе с бокалом шампанского – не самое любимое его занятие. Сейчас Басби пожалел, что не удосужился быть представленным. Ожогин, проходя мимо, бросил на них взгляд из-под насупленных бровей и отвернулся к секретарше.

– Директора «Безрассудного ковбоя» ко мне немедленно! – отрывисто приказал он, машинально взял со стола какую-то бумажку, пробежал глазами, бросил обратно и вышел из приемной, хлопнув дверью.

И Басби понял, что надо делать. Он схватил бумажку, которую только что читал Ожогин, и написал на обороте несколько слов. А когда Ожогин вернулся, преградил ему дорогу и с полувопросительной интонацией и некоторым нажимом сказал: «Александр Федорович?» – и сунул бумажку ему в руки. Ожогин с недовольной миной отстранился, открыл было рот, чтобы произнести, очевидно, что-то неприятное, но передумал, отстранил Басби и проследовал к себе. Через минуту из кабинета раздался звук электрического звонка. Секретарша бросилась на зов хозяина. «Выгонит», – пронеслось в голове у Басби.

– Вас просят, – девчушка пошире распахнула дверь кабинета.

Басби и Сидни вошли. Ожогин, сидя за таким же массивным, как он сам, столом, не мигая, смотрел на них глубоко посаженными глазами из-под густых бровей. Крутой его лоб был нахмурен.

– Вы откуда об этом узнали? – произнес Ожогин голосом, не предвещающим ничего хорошего, и швырнул листок с каракулями на стол.

Скользнув по стеклянной поверхности, тот слетел на пол и опустился возле ног Басби. «Князь Долгорукий. Создание синежурнала. Государственное финансирование», – три отрывистые фразы, накарябанные рукой Басби.

– Вы ждали депешу от Долгорукого? – вместо ответа переспросил Басби. Ожогин набычился. Лицо его побагровело. – Она перехвачена, – быстро проговорил Басби, предвосхищая вспышку гнева. – Я не знаю, кем, но могу показать.

Ожогин тяжело смотрел на него, выставив вперед крутой лоб и разминая в толстых пальцах сигару. Что происходит? Чего они хотят? Шантаж? Чужая игра? Интрига? Что значит – депеша перехвачена? Они что, на войне? Или тут находится местное отделение внешней разведки? Глупость какая! Хотя дельце-то намечается миллионное. Разговоры о синежурнале идут давно. Претендентов было трое – он, Студенкин и Ермольев. Выходит, там, наверху, выбрали его. И… Началась мышиная возня? Всем хочется погреть руки из государственного бюджета. Этого высокого он много раз видел на вечеринках. Режиссер в местном театрике. Специалист по опереткам. Говорят, появился в городе неизвестно откуда. Наверняка проходимец. Ожогин перевел взгляд на Сидни. Маленький на глаза ему раньше не попадался.

– Вы предлагаете мне рыскать с вами по студии в поисках перехватчика депеш? – недобро усмехнулся Ожогин.

– Отнюдь. Я предлагаю вам посмотреть одну пленку. Небольшую – минут на десять.

Ожогин сунул сигару в рот, пожевал и выплюнул в серебряную корзину для мусора. Еще раз пробежал глазами записку. Ну, хорошо. Даже забавно. Что он потеряет, если посмотрит эту пленку? Он встал из-за стола.

– У вас ровно десять минут.

Просмотровый зал для дирекции был расположен поблизости. Несколько бархатных кресел. Возле каждого – столик красного дерева с микрофоном, через который студийное начальство могло переговариваться с будкой киномеханика. Бесшумно появился официант, расставил чашки, разлил кофе из высокого тонкостенного кофейника. Ожогин дернул шеей – не те посетители, чтобы кофием поить, – но смолчал. Сидни скрылся в проекционной. Надо было приладить звуковоспроизводящий аппарат, зарядить пленку. Свет погас, и на экране возникли две фигуры. Прошла минута, другая. Ожогин подался вперед. Лицо его приобрело сонное выражение, что означало высшую степень внимания и напряжения. Пленка хрюкнула и остановилась. Ожогин какое-то время сидел неподвижно, вперив взгляд в экран, потом откинулся на спинку кресла, вытащил изо рта очередную так и не зажженную сигару и смял в кулаке. Табачная труха посыпалась на пол. Палец вжался в кнопку микрофона.

– Да, Александр Федорович, – раздался из микрофона голос механика.

– Василия Петровича позови. Быстро!

Пока ждали Чардынина, Ожогин не проронил ни слова и ни разу не взглянул на Басби. Тот спокойно прихлебывал кофе. Чардынин вошел быстрым шагом, кивнул Басби, всем своим видом говоря: а-а, проныра, помню-помню, добились-таки аудиенции.

– Садись, Вася, – проговорил Ожогин. – Любопытный документик нам принесли.

Пленка пошла по второму кругу.

– Ты понял, Вася? – спросил Ожогин, когда экран погас.

– Да, Саша, я понял.

– И адвоката ко мне! Под суд их, под суд! В кутузку! В работы! За воровство! За государственную измену! – не удержавшись, страшно закричал Ожогин, и шея его, налившаяся кровью, вздулась под тесным воротничком.

– Тише, Саша, тише, – умиротворяющим голосом проговорил Чардынин, привыкший к ожогинским вспышкам гнева. – Не надо никакого суда. Мерзавцев выгоним, депешу изымем и сделаем сообщение газетчикам. Проследим, чтобы фамилии мошенников были непременно упомянуты. Больше их ни на одну студию не возьмут.

Дотронувшись до плеча Ожогина и удостоверившись, что тот более-менее успокоился, Чардынин вышел. Ожогин повернулся к Басби:

– Разумеется, вы что-то хотите за свою пленку. Что именно?

Басби улыбнулся самой белозубой и обезоруживающей из коллекции своих улыбок.

– Разумеется, хочу. Я хочу снять на вашей студии мюзикл. Большая массовка. Все танцуют и поют. Вы же видели мои постановки в театре. В синема это будет выглядеть совсем иначе. Камера под потолком, сбоку, снизу, внутри массовки. Что скажете?

Ожогин с изумлением глядел на него.

– Позвольте, молодой человек, в каком смысле танцуют и поют? Синема немо. НЕМО! Оно не может петь!

Улыбка застыла на лице Басби и медленно опала.

– Оно больше не молчит, Александр Федорович, – шепотом проговорил он, почти вплотную приблизив свое лицо к лицу Ожогина и тревожно заглядывая тому в глаза, как если бы тот в одночасье лишился рассудка. – Вы же только что слышали – оно говорит.