Ольга Шумяцкая - Он летает под аплодисменты

– Она шведка, причем в родстве с царствующей четой. Отец – демократ и не любит, чтобы об этом упоминали, – сообщила мельком Женечка. С матерью она болтала на смешном языке, похожем на россыпь колокольчиков.

– Выходит, вы еще и принцесса? – поднял брови Басби. Девчонка развела руками.

Мать прощалась в дверях с невысокой изысканной дамой, чья фигурка, кажется, была выведена одной линией кистью японского каллиграфа. Та обернулась к зеркалу, прикалывая булавкой шляпу, и Басби понял, что это Анна Павлова. Не верилось, что она существует в реальности, однако же – вот… На фотографиях, висящих на стенах гостиной, внимательно смотрели в объектив, устроившись рядом с хозяевами дома, самые неожиданные особы. Бунин. Циолковский. Чехов. И многие другие, чьих лиц Басби не знал, однако догадывался, что люди это непростые. И отец Женечки, глава некоей научной институции, не просто так пожимает им руки. Со шведкой он смог поддержать разговор на своем разухабистом английском, почерпнутом в корабельных путешествиях. И именно матушка упомянула, что господин Чкалов, с которым отец обсуждал экспедиционный маршрут на авиапланах, говорил, что на днях делает пробный полет в Крым. Идут разговоры о создании пассажирских авиалиний. Златовласка, упаковавшая наконец коробку с белыми розами, выглянула из-за двери и забулькала на непонятном Басби шведском. Но почему-то ему стало ясно, что грезам наступает конец.

– Отвезете цветы в Академию наук? Мне надо мчаться во французское посольство. Там околонаучная болтовня – вам будет неинтересно, – тарахтела Женечка.

Конец. И начало. Пока он выуживал из Анатольева последний гонорарный чек, пока разводил для Масальского мизансцены великолепной новой пьесы про Мольера, пока пытался высвободиться из цепких столичных лап, она обо всем договорилась с «Лерочкой Чкаловым», как называла полковника. За час до отхода поезда, когда Басби уже устроился в купе, а носильщики разместили в сетках чемоданы, она сообщила, что Чкалов берет их на борт. Пришлось вытребовать поцелуй и сломя голову нестись на аэродром.

Потом они летели. Самолет был на семь мест. Из них занято оказалось только пять – полковник Чкалов, штурман, дамочка в летной пилотке, Басби Визг и Женечка Ландо. Полет занял пять часов. Все это время Басби не знал, куда смотреть, – в окно иллюминатора или на золотистые волосы своей возлюбленной. Дамочка в пилотке представилась «самолетовожатой» и принесла им по порции коньяка и свернутый вчетверо плакат от Чкалова. Басби развернул – с мятой бумаги грустно смотрела Лидия Збарски. Снимок был сделан для рекламы «Ускользающей» в тот штормовой день на набережной, когда ветер чуть не разбил в щепки съемочный подиум.

– Господин Чкалов только что получил сообщение, что не сможет задержаться в Ялте, и просит вас об одолжении – подписать афишу у госпожи Збарски и выслать ему по почте.

Потом здорово трясло, и Златовласка держала его за руку. Из капитанской кабины доносился хохот Чкалова. С высоты Ялта была похожа на разбросанные костяшки домино. Когда снизились, перед пассажирами предстало неожиданное: на склоне горы скульптуры из подстриженного кустарника, представляющие собой буквы, которые складывались в название студийного города – «Парадиз». На аэродроме он посадил ее в таксомотор и повез на станцию. Всю дорогу она крутилась, как ребенок, впервые попавший в парк развлечений, и теребила его за рукав, требуя внимания к тому, что происходит за окном.

На террасе научной станции в кресле-качалке перед накрытым к чаю столом сидел Сидни. В воздухе разливался запах свежих пирожков.

– Да ты, дружище, здесь как у себя дома. Прямо старосветским помещиком, – засмеялся Басби, вылезая из таксо и видя эту идиллическую картинку. – Ну, здравствуй!

Сидни вскочил и бросился к нему.

– Коньетс! Коньетс! – кричал он. – Зачем ты был lost! Он говорьить!

И тащил Басби в дом, откуда доносились раскатистые рулады Макса, выпевающего на кухне оперную арию.

– Имею тут наутшний лаборатори, – приговаривал Сидни, торопливо пробираясь по узкому коридору, уставленному книжными шкафами, и держа Басби за руку, будто боялся, что тот опять удерет. Комната, экспроприированная у Бумблиса, была нашпигована оборудованием. Тумблер. Кнопки. Черная занавеска поехала вниз. Зажегся квадрат экрана – простыни, растянутой на стене. Сидни суетился, бегал по комнате, бормотал непонятные словечки, усаживал Басби. Когда тот уселся, наконец угомонился и включил аппарат. Изображение поерзало по экрану, будто прикидывая, как бы поудобнее расположиться, и Басби увидел Макса, заполнившего своим дородным телом весь кадр. Макс размахивал руками. В одной он держал рюмку, в другой – огурец на вилке. Ну и что? И вдруг… Сквозь хрипы и треск Басби услышал… Он услышал, как изо рта Макса вылетают слова: «Организм наш во время болезни напоминает кошелку…» Так значит – это не бред, не фантазия? У Сидни получилось! Аппарат заговорил! Синема больше не молчит! Здесь, на маленькой станции, затерянной в крымских горах, совершено открытие, которое может перевернуть всю историю синема! А он не верил. Подсмеивался над Сидни. Считал его сумасшедшим фанатиком. Макс все говорил и говорил. Все размахивал и размахивал огурцом. А Басби, как завороженный, глядел на экран. И слушал, слушал, слушал. Пленка закончилась. Басби почувствовал, как взмокли ладони.

– Еще… – проговорил он хриплым голосом. – Еще есть?

Сидни важно кивнул и перезарядил проектор. На экране появилась блондиночка в коротком, почти цирковом платьице с блестками. Пританцовывая и широко открывая накрашенный ротик, блондиночка пела куплеты Периколы: «Какой обед нам подавали, каким вином там угощали…» Девчонку Басби знал. Людочка Соколова – хористка из его театра. Он пробовал ее на роль Куклы – уж больно та хотела стать примой, но двигалась плохо, танцевать совсем не могла, маршировала по сцене. Ей бы ткачих играть да почтальонш – появилась недавно такая женская профессия. Голос, конечно, искажен, но хорош – даже сквозь шумы слышно. А Сидни уже заряжал новый кусок пленки. Появилось двое мужчин, чьи силуэты чернели в темноватом кадре. Они стояли вполоборота к камере, лиц не было видно. Один присел на стол. Пленка дергалась, мигал пересвет, по экрану скользили царапины, но разговор был слышен отчетливо. И свое будущее Басби увидел в очень отчетливом свете.

– Прокрути-ка еще разок, – обратился он к Сидни.

И снова запрыгали слова с экрана – слова, смысл которых Басби поначалу лишь уловил, был понят им уже по-настоящему.

Проектор отстрекотал и смолк. Басби закурил.

– Ты понял, о чем они говорили? – спросил он Сидни, указывая на экран. Тот покачал головой. Нет. Басби кивнул – так он и думал. – Завтра сможешь показать это на студии? Хорошо.