Сергей Жадан - Интернат

— Почему? — удивляется Паша.

— Потому что я всегда в кроссовках ходила. Летом и зимой. Кто-то из соседей отдал. Папы у меня не было, чем занималась мама — рассказывать не буду. Но то, чем она занималась, денег ей не приносило. И у неё, к слову, папы тоже не было. И она тоже всё своё детство проходила в чужой одежде. И тоже ничего хорошего об этом своём детстве не вспоминала. И про страну вашу тоже. И не боялись вы не потому, что страна у вас была такая чудесная, а потому что вас всегда кто-нибудь прикрывал: если не родители, то райком комсомола. А вот меня никто не прикрывал. И их, — показывает она рукой за спину, на крашеные синие стены, — тоже никто не прикроет. Кроме нас с вами. Но это совсем не значит, что они должны бояться. Они не должны бояться. Иначе грош цена всему нашему опыту и всем нашим взрослым знаниям. Грош цена.

Нина замолкает. И Паша с физруком тоже растерянно молчат, нечего им ответить, не готовы они. Только сухо постреливают дрова в буржуйке, и снова такими отчётливыми становятся взрывы в туманном месиве.

— И ещё, — добавляет Нина. — Вот вы, Валерий Петрович, говорите, что не имеете ко всему этому отношения. Вы когда в последний раз на выборы ходили?

— Я, Нина, туда не хожу, — с вызовом отвечает на это физрук.

— А как звать нашего депутата — не знаете?

— Понятия не имею.

— И на чьей стороне он сейчас воюет — даже не догадываетесь?

— Нет, — Валера говорит искренне. Паше всё это ещё продолжает нравиться.

— Тогда какие у вас основания кого-то в чём-то обвинять? — спрашивает Нина. — Какое у вас вообще право высказывать кому-то претензии? Вы знаете, что в головах у родителей ваших учеников? Вы знаете, где сегодня их родители? Чем они занимаются? Кого из них успели закопать за последний год? Или для вас главное — чтоб они нормативы сдавали?

— При чём тут нормативы? — с некоторой растерянностью говорит Валера.

— При том, — не объясняет Нина. — Вот вы привыкли вспоминать, как вам было хорошо и спокойно, как вы не боялись. Чего же вы теперь все боитесь?

— Я не боюсь.

— Боитесь. Бомбардировок, может, и не боитесь, а вот назвать вещи своими именами — боитесь. И им, — показывает Нина за спину, — боитесь рассказать правду. Это же не так просто, как вспоминать про счастливое детство.

— Валерий Петрович говорит про другое, — пробует вступиться Паша, но Нина тихо, однако твёрдо его перебивает:

— Про это, — перебивает она, — именно про это: про страх и безответственность. Вот вы, Пал Иваныч, со своими детьми про войну говорите?

— Я — словесник, — отвечает на это Паша.

— А вы понимаете, что у половины из них родители воюют? Догадываетесь хотя бы?

— Ну… — неуверенно говорит Паша.

— А догадываетесь, что часть из них воюет против вас? Против нас, — поправляется она.

— Против меня никто не воюет, — возражает Паша сухо, поскольку разговор нравится ему всё меньше. — Я ни за кого.

— Ну а когда стреляют по вашему племяннику — вы тоже ни за кого? Когда прилетают снаряды в интернат, где он живёт? Это против кого воюют? Против меня?

— Я не знаю, кто стреляет.

— Правда? — спокойно удивляется Нина. — А я знаю. Хотите, вам расскажу? Знаете, куда выходит наш спортзал? Вот Валерий Петрович знает, он физрук.

— Не знаю, — так же сухо отвечает физрук.

— А я знаю, — говорит Нина. — Спортзал выходит на юг. И снаряд прилетел с юга. А что у нас на юге? Валерий Петрович, что у нас на юге?

— Откуда я знаю? — раздражённо говорит физрук.

— Да знаете, всё вы знаете. Граница у нас на юге. Государственная граница. Бывшая государственная граница, — поправляет себя Нина. — И стреляли именно оттуда. И что тут непонятного? Что тут такого сложного, чтоб этого не знать? И если вы сами себе не хотите в этом признаться, то кто вам виноват?

— С другой стороны тоже стреляют, — огрызается Валера.

— Стреляют, — соглашается Нина. — Только ведь вы об этом тоже не говорите. Будто вас это не касается. Хотя давно следовало определиться, с какой вы стороны. Привыкли всю жизнь прятаться. Привыкли, что вы ни при чём, что за вас всегда кто-то всё решит, что кто-то всё порешает. А вот не решит, не порешает. Не в этот раз. Потому что вы тоже всё видели и всё знали. Но молчали и не говорили. Судить вас за это, конечно, не будут, но и на благодарную память потомков можете не рассчитывать. Короче, — говорит Нина и решительно поднимается, — не тешьте себя иллюзиями, отвечать будут все. И хуже всего будет тем, кто отвечать не привык. Я готовлю обед, Валерий Петрович, можете мне помочь. Да, Пал Иваныч, — поворачивается она к Паше, — вы тоже можете остаться на обед. Хотя Саша вас ждёт, так что можете идти. Только возьмите что-нибудь на дорогу.

Паша смущённо благодарит, запихивает в карман несколько банок с консервами, молча выходит.

Малой сидит в коридоре, подпирая стену. Видит Пашу, встаёт. Молча идёт через спортзал на выход. Осенняя зелёная куртка, не по сезону, чёрные джинсы, кожаный рюкзак, в руках — бейсбольная бита. И кроссовки на ногах.

Идут мимо школы. В окне чернеет пальто физрука. Можно даже подумать, что это Валера машет им на прощание рукой. Просто лица не видно. И руки не видно. Как будто одежда ещё есть, а человека уже нет.

Два часа дня, туман оседает, вытягивается вдоль улиц, густеет в деревьях, медленно стекая в долину, в город. Подходят к воротам, перелезают через забор, идут по парку. Малой уверенно обходит кучи собранной листвы. Паша старается не отставать. Друг с другом не разговаривают. В мокром воздухе шаги звучат звонко, словно кто-то вбивает в дерево гвозди. На выходе из парка Паша останавливается, малой это слышит, тоже притормаживает. Но первым не заговаривает, ждёт, что скажет Паша.

— На окружную надо выходить, — говорит Паша. — Через город не пройдём.

— Ну, ясно, — отвечает малой немного свысока.

— А где окружная, знаешь?

— Ну, знаю, — неохотно говорит малой, видно, не решил ещё, как ему вести себя с Пашей.

— Сань, — говорит на это Паша, — нам бы выбраться отсюда, пока не стемнело. Давай?

Малой раздумывает: продолжать ли обижаться. Ветер поворачивает от города, вытягивает из долины вверх ошмётки тумана. В воздухе сразу же появляется сладкий запах палёного. Привкус железа и мокрой псины. Пашу передёргивает, малой напрягается, сильнее сжимает в руках свою биту.

— Ладно, — говорит, — здесь нужно по району пройти, дальше будет развилка. На неё лучше не выходить, там блокпост стоял. Срежем, я знаю дорогу.

Паша стоит, взвешивает услышанное. Вверху над ними начинают шуметь деревья. Паша поднимает голову. Что-то не так. Наконец понимает: деревья есть, туман есть, где-то там вверху есть небо. Но нет птиц.

Быстро двигаются по ломаной дороге. Проходят мимо обгоревшей арматуры, мимо разбитой остановки. Мимо магазина, колодца. Начинается улица. Длинная, бесконечная, плотно застроенная. Кирпичные дома, гаражи, флигели. Дырявый от осколков шифер. Частный сектор. С обеих сторон тянутся трубы газопровода. В одном месте труба перебита и выкручена. Похоже, газа здесь нет. Как и света. Да и людей не видно. Совсем. Никого. Только деревья вверху бьются друг с другом голыми ветвями. И ещё скрипит где-то железная калитка. Зато за ними в долине, в городе, всё только начинается. Наверное, обед закончился, и все с новыми силами берутся за работу. Взрывы становятся интенсивнее, начинает рваться где-то совсем уже близко, где-то вот здесь, в этом тумане. Паша с малым ускоряют шаг. Спешат, почти бегут. Но чем быстрее они идут, тем страшнее становится, как будто их кто-то преследует на этой мёртвой улице. Паше даже начинает казаться, что за ними действительно кто-то идёт, не отставая, ступая шаг в шаг. Нужно успокоиться, говорит Паша сам себе, здесь никого нет. Но время от времени оглядывается, пытается разглядеть хоть что-то в тумане, делающем всё невидимым и подозрительным. Вдруг замечает, что там действительно кто-то есть, кто-то движется, слышно чьё-то тяжёлое дыхание. Какое-то время Паша старается об этом не думать. Только убыстряет шаг, но малой замечает этот его сумасшедший испуганный взгляд, понимает, что что-то не так, что-то происходит.