Сергей Жадан - Интернат

И ещё, думает Паша, почему они её слушают, почему перестают плакать? Почему их страх отступает от её слов? Может, потому, что у неё тихий и спокойный голос. Таким голосом не угрожают. Таким голосом даже не защищаются. Таким голосом как раз и говорят о том, что бояться не обязательно. Просто все остальные здесь кричат. Постоянно. Дома. На улице. В общественных местах. В местах массового отдыха. Вот моя сестра, скажем. Да, сестра. Паша вспоминает недавний разговор по телефону — и во рту становится горько, будто он сосал металлическую ложку. Вспоминает, как он последний раз ехал с ней в одном вагоне, в позапрошлую зиму, два года назад, ещё до всего. Оказывается, это не очень-то удобно, когда твоя сестра проводница. Причём, твоя проводница, проводница, с которой ты едешь. Когда она проверяет у тебя билеты, потом приносит тебе постель, закрывает перед твоим носом дверь туалета. Ну, у него она билеты, конечно, не проверяла. Да и ехал он без билета, в одном с ней купе. Но во всём остальном путешествие оказалось бесконечным и изнурительным. Ещё на перроне, на станции, сестра начала кричать. И кричала всю дорогу: на Пашу, на проводницу из соседнего вагона, на милицейский наряд, на начальника поезда. Что уж говорить про пассажиров, которые даже не сопротивлялись. Более того, кое-кому это даже нравится. Некоторым вообще нравятся женщины, которые кричат. Некоторые принимают их истеричность за темперамент. Она даже ночью несколько раз вскрикивала, будто испугавшись собственного молчания. Спали они сидя, на нижней полке: на верхнюю сестра запустила какого-то безбилетного пассажира, заработав на нём скупые, но живые копейки. Сидели до утра, смотрели, как за окном в свете пристанционных фонарей пролетают золотые снега, время от времени сестра измучено впадала в сон, клонила голову на мягкое плечо брата. Паша сидел, стараясь не потревожить, но на очередном перегоне вагон встряхивало, сестра вскрикивала и вопила что-то сквозь сон, пугая простуженного пассажира на верхней полке. Хотя наутро, когда уже переехали на правый берег и подъезжали к киевскому вокзалу, Паша безмятежно спал, свернувшись на одеялах, а сестра, успевшая растолкать всех граждан пассажиров и выгнать в коридор простуженного обитателя верхней полки, вернулась к нему в купе и, склонившись, тихо, по-сестрински, тронула за плечо. А когда Паша открыл глаза и узнал её, спокойно сказала: вот так.

— Вот так, — говорит Нина, стоя над ним. — Вот так.

Паша встряхивает головой, быстро встаёт.

— Идите на кухню, — говорит она Паше. — Возьмите что-нибудь себе в дорогу. Я поговорю с ним, — показывает она на дверь бокса.

— Я сам, — отвечает на это Паша. — Я сам поговорю.

— Поговорите, — соглашается Нина, — ещё поговорите. У вас ещё столько времени впереди.

Паша встаёт, поднимается по ступенькам. Идёт по коридору.

Физрук сидит возле окна, читает газеты. Туман за окном начинает распадаться на куски, и когда очередной кусок отламывается и относится ветром, помещение столовой освещается — и можно прочитать очередную страницу. Затем наползает новая масса вязкой влаги, и физрук откладывает газету, сидит, ждёт. Со стороны может показаться, что он обдумывает прочитанное. Вытянул ноги к растопленной печке-буржуйке, греется. Над буржуйкой повесил своё чёрное пальто, которое совсем отсырело на улице. Пальто накинуто на старую школьную швабру, рукава свисают пусто и безнадёжно. Оно похоже на разбойника, которого распяли на кресте году так в тридцать третьем от рождения Иисуса. Мокрая ушанка тоже висит рядом. На плите кипит чайник, время от времени физрук подливает кипяток в кружку с крепкой заваркой. Паша заходит, останавливается на пороге, не знает, вовремя ли зашёл, но физрук сразу же машет ему рукой: иди сюда, к огню. Паша подходит, улыбается ему, как давнему приятелю, опирается на какой-то перевёрнутый ящик. Сухо потрескивают дрова, бело зависает за окном туман — можно подумать, что они просто застряли где-то в горном отеле, теперь вот у них достаточно времени и дров, чтоб отогреться и успокоиться, прежде чем отправиться дальше. Вот только взрывы где-то там, за туманом, никак не умолкают. А повернув голову, попадаешь взглядом на гору немытой посуды, стоящей здесь неведомо с каких пор. Но если туда не смотреть и если не прислушиваться к работе артиллерии в городе, если смотреть, скажем, лишь на огонь — чувствуешь себя уютно и защищённо. Пугает разве что распятое пальто, чернеющее вверху. Смерть где-то рядом, она просто выжидает.

— Чай будешь? — спрашивает физрук.

Паша утвердительно кивает в ответ. Находит свою кружку с замёрзшей уже заваркой, наливает туда кипяток, обхватывает кружку руками — греется. Железо сразу же прогревается, ладони печёт, но Паша продолжает держать кружку, не хочет отпускать этот металлический сгусток тепла. Физрук приглаживает усы, как-то комично, как в кино, снова приглашает сесть. Паша предупредительно машет рукой: постою так, говори.

— Ты сам откуда? — спрашивает физрук. — Со станции?

Речь у него странная: как будто грамотная, русская, без примесей, но какая-то не своя. Так тут говорят бригадиры на шахтах, или парторги на собраниях, или менты в отделениях — язык не слишком образованных людей, которые ведут речь о важных государственных делах и, поскольку боятся сказать что-нибудь не то, говорят преимущественно цитатами. Паша привык к такой русской речи, он сам так умеет. У Валеры, тем не менее, даже этот казённый говор звучит симпатично: так генералы в отставке рассказывают внукам героические страницы собственной биографии, что-то беря из данных генерального штаба, что-то прибрёхивая от себя.

— Со станции, — говорит Паша. — Я со станции.

— А я тут родился, — удовлетворённо подхватывает Валера. — В районе поликлиники для работников местной железной дороги. Двадцать минут отсюда быстрым шагом по прямой. Помню, как этот интернат строили. Начало-середина семидесятых. Мы были учениками средних классов общеобразовательной школы. Прибегали сюда, строительные материалы воровали.

— Зачем? — не понимает Паша.

— Игрушек не было, — поясняет физрук.

На нём тёплый серый свитер с высоким воротом, чёрные парадные брюки, в которых он, очевидно, ходит на работу, из-под них выглядывают синие треники (в которых он, скорее всего, тоже ходит на работу). Резиновые сапоги снял, вместо них надел резиновые тапки. Жаль, что у нас такого физрука нет, думает Паша про свою школу. С физруком им действительно не повезло: мало того что женщина (всё то же самое — постоянно кричит, никогда не выслушает), так она ещё и сбежала прошлой осенью, когда город начали окружать. Паше даже пришлось несколько раз её подменять, хотя ничего хорошего из этого не вышло: на уроки физкультуры Паша приходил в тяжёлых зимних ботинках. Спортивной обуви у него не было. Старшеклассников это злило, Паша это чувствовал и однажды пошёл к директрисе, показал ей свою руку и прямо сказал, что будет жаловаться, что это неправильно, если его, инвалида, заставляют крутиться на турнике. Директриса испугалась. Собственно, не за Пашу, который с неживыми пальцами должен был рисковать жизнью на турнике, а за свою директорскую жопу, поскольку Паша действительно мог пожаловаться. Одно слово, жаль, что у нас такого физрука нет, думает теперь Паша, обжигая губы кипятком, не так противно было бы заходить в учительскую.