Сергей Жадан - Интернат

— Есть, — отвечает Паша. — Знать язык — это полезно.

— Да ты сам на этом языке не разговариваешь, — шипит она, и Паша тоже замечает, что голос у неё изменился, стал по-змеиному угрожающий. Он не успевает удивиться, а она продолжает. — Я хотя бы голову никому не морочу — делаю, что делаю.

— Не злись, — предлагает Паша.

— Чего это — не злись? — злится она. — Приходит какой-то хуй, говорит, чем мне заниматься. Не жалко ему. А мне вот жалко. И детей жалко, которых ты учишь.

— С детьми всё нормально, — Паша начинает нервничать.

— Да ясно, — отмахивается Аня. — Их тебе тоже не жалко?

Паша молчит. Она смотрит на него, ждёт, что он скажет, но он не говорит ничего, так что и она, полагая, что лучше перевести разговор на другое, говорит:

— Ты и детей, подозреваю, не любишь.

— Почему это? — обижается Паша.

— По глазам вижу, — говорит Аня. — И своих детей у тебя тоже нет.

— Ну я вообще-то здесь с ребёнком.

— С каким ребёнком? — не понимает она.

— С племянником, — говорит Паша. — Забрал его из интерната. — Говорит весомо, как обычно говорят о чём-нибудь серьёзном, важном. Говорит и ждёт, какая будет реакция.

— Из интерната? — оживляется Аня. — Возле окружной?

— Ну.

— Это же мой интернат, — говорит она. — Ты там когда был?

— Сегодня вечером, — говорит Паша неохотно.

— Как там?

— Нормально, — говорит Паша.

Отводит глаза. Но она не замечает.

— Нина работает?

— Знаешь её? — удивляется Паша.

— С семи лет, — утвердительно кивает головой Аня. — Мы из одного интерната. Только она в педагогический поступила, а я в турфирму.

Радуется, даже скатерть откидывает. Ищет пуховик, набрасывает на плечи. И говорит совсем иначе, без ленивого раздражения, просто, доверчиво.

— Её, — рассказывает, — в классе не любили. И я её тоже не любила, — признаётся Аня с улыбкой. — И воспитатели не любили. Ну они никого не любили, — уточняет она. — А её особенно. Она всегда была против всех. Паршивая привычка.

— Точно, — соглашается Паша.

— Вот ты не такой, правда? — говорит она с той же улыбкой, и Паша с готовностью кивает в ответ головой.

— Ты со всеми соглашаешься, правда? — она продолжает улыбаться, хотя Паша уже не уверен, что ему это нравится. — А всем на самом деле всё равно, соглашаешься ты с ними или нет. Ага? Ну и вот, — теряет она интерес к Паше, — однажды кому-то из наших родители подарили спортивную обувь. Кроссовки. Дешёвые, китайские, но новые. Ты представляешь, что такое кроссовки? — Паша хочет ответить, но она перебивает: — Да ничего ты не представляешь. Ну и просыпаемся мы утром, а кто-то эти ёбаные кроссовки залил зелёнкой. Серьёзно. Ну и начали говорить, что это она. Пошли к директору, сказали ей. Директриса поверила. Да все поверили, чего там. — Аня машинально шарит в карманах в поисках сигарет, волнуется, нервничает, потом вспоминает, что сигарет нет. — Ну и я за неё заступилась.

— А откуда ты знаешь, что это не она? — скептически спрашивает Паша.

— А я с ней в одной комнате жила, — отвечает Аня. — И точно знаю, что она в ту ночь никуда не выходила. Но мне никто не поверил. Знаешь, какие они, в интернате? Всех готовы загрызть. Тем более — за кроссовки.

— Ну, заступилась — и шо?

— Ну что? — не понимает она. — Заступилась и заступилась. Потом, конечно, пожалела.

— Что так?

— Да мне тоже досталось. Это же интернат. Так что меня потом тоже не любили. Неприятное чувство, понимаешь?

— Понимаю, — говорит Паша.

— Думаю, ты понимаешь, — соглашается с ним Аня. — У тебя что с рукой?

— Проблемы, — поясняет Паша.

— Я вижу — говорит Аня. — Тебя же, наверное, тоже всю жизнь за эту руку доставали?

— Да нет, ну почему, — возражает Паша.

— Да ладно, — не верит она, — доставали. Дети жестокие. Как щенята. И доверчивые, как щенята. Потом вырастают, становятся взрослыми, уверенными в себе. А жестокость никуда не исчезает. И доверчивость тоже. А ты говоришь: не жалко.

Паша молчит, смотрит на свою руку, словно пропускает сквозь пальцы свет фонарика. И она тоже смотрит на его пальцы как завороженная, будто никогда такого не видела. И правда, не видела. Где такое увидишь?

— Слушай, — говорит ему, — раз уж пришёл. Иди сюда. Хочешь?

Паша замирает и сразу хочет сказать, что хочет. Конечно, хочет. Именно её. С её розовыми волосами. Хочет её тепла, хочет её голоса. Ощущает, как замёрз за эти два дня, как его выстудило изнутри. Конечно, хочет. Потом вспоминает малого. Что если он проснулся, думает. Сколько я уже здесь сижу?

— Хочу, — признаётся Паша. — Но я два дня не мылся. Вряд ли тебе это понравится.

— Я тоже, если честно, — признаётся она.

— Я пойду. — Паша тяжело встаёт, прячась в тень. — Мне бы найти что-нибудь поесть для племянника, — просит он.

— Ну ищи, — она теряет к нему остатки интереса, накрывается пуховиком, скатертью, выключает фонарик, отворачивается к стене.

Паша в темноте подходит к полкам. На ощупь, открывает шкаф, начинает внимательно изучать, что там внутри, — будто не верит глазам и хочет собственноручно всего коснуться, потрогать на ощупь. Металлические банки, пластиковые коробки, наполненная крупами посуда. Пакеты с сахаром и макаронами. И неожиданно — шоколад! Именно шоколад. Паша безошибочно узнаёт плоскую плитку, лежащую под какой-то консервной банкой. Осторожно её достаёт, запихивает в карман, выходит.

Малой спит по-детски глубоко: воткнулся головой в рукав, съёжился, как щенок, греется собственным теплом. Наверное, видит сны. Может даже что-то приятное, почему бы и нет. Паша стоит над ним, не решается разбудить. За спиной у него начинает говорить во сне тётка на мешках. Как будто предостерегает. Паша вздрагивает, осторожно суёт шоколадку малому в рукав. Возвращается в зал. Дождаться утра, напоминает себе, дождаться и уехать отсюда. Завтра будем дома, всё будет хорошо. Всё получится. Сотни сонных женских тел, тёплая одежда, зимняя обувь, дети на руках, домашняя утварь на санках, сумки и картонные коробки. Кто-то шепчется в углу, кто-то накрывается одеялом. Темно, только с улицы бьют мощные фары грузовика, выхватывая из сумрака светло-синие женские лица. Вообще, всё это напоминает театр перед началом представления: свет уже потушили, все успокоились, хотя кто-то ещё старается договорить, дошептать про самое главное. Но всё равно чего-то не хватает. Действующих лиц, догадывается Паша. Впрочем, вот-вот появятся. Точно, появятся — куда же без них? Начало второго. Ещё несколько часов. Приедет автобус. Всё будет хорошо. Звуки стрельбы теперь доносятся с севера, ближе к станции, вокруг вокзала тихо, но никто не выходит. Никто не верит, что всё закончилось. Думают, западня. Думают, что там, за дверью вокзала, их продолжает поджидать что-то страшное. Поэтому лучше пересидеть тут, за крепкими вокзальными стенами. Жмутся друг к другу, как звери в ковчеге. Сами себя успокаивают. Сами себе не верят. Паша замечает в другом конце, у дверей, патрульных, которые вечером его уже проверяли. Они тоже его заметили, стоят, внимательно следят за каждым его движением. Вот один что-то шепчет на ухо другому, тот кивает головой в знак согласия. Лучше я пойду, решает Паша, лучше не буду ждать, пока они надумают подойти. Медленно, не делая резких движений, разворачивается. Внимательно рассматривает расписание движения на стене. Словно и вправду рассчитывает уехать отсюда первым утренним. Важно кивает, делает вид, что запоминает, поправляет очки, чтобы лучше было видно. Затем тихо, шаг за шагом, движется к выходу, оставляя патрульных ни с чем. А когда остаётся несколько шагов, не замечает под ногами сонную пассажирку, которая лежит на овчинном тулупе, поставив подле себя два металлических ведра: одно с яблоками, второе — с золотистым луком.