Сергей Жадан - Интернат

Идут по узкой тропке, снег вокруг прямо на глазах берётся мокрой коркой, сходить с тропки не хочется, снежный настил здесь достаточно глубокий. Чем ближе подходят, тем непонятней: большой дом под шиферной крышей, яблоневые деревья под окнами, хозяйственные постройки, невысокий забор. По двору снуют люди, непонятно, что там происходит. От двора к забору идёт мужчина, один из тех, что вышли из посёлка первыми, валит забор ногой, подхватывает выломанные доски, несёт к дому. По двору разбросаны кирпич и шифер, из-под снега выглядывают остатки дивана.

— Что здесь было? — спрашивает сам себя Паша.

Малой не знает, что ответить. Заворачивают за угол дома. Похоже на театральную сцену, с которой убрали декорации, так что можно наслаждаться голыми кирпичными стенами и недовольным техническим персоналом, который не знает, чем себя занять. Стены нет вовсе: похоже, прямое попадание. Дом разломан пополам, мебель вывернута наружу, словно кишки после ножевого ранения в живот. Дом большой, но бедный, внутри почти ничего не осталось: посуда, полная снега, битые тарелки, перепачканные соусом, втоптанные в мокрый пол шторы. Острые обломки кирпича, газеты, тряпьё. И куча замёрзшего народа внутри. Сидят у печки, топят забором, греются. Похоже, давно здесь всё перекопали, взять больше нечего: ни продуктов, ни драгоценностей. Хозяева, возможно, и не знают, сколько теперь у них стен, надеются, наверное, переживают, не сбили ли замки. Ну вот, замки никто не сбивал, просто стены нет. Ну и веранды, заодно, тоже. И входной двери. Паша пробивается внутрь, под дырявую крышу. Дождя здесь почти нет, а возле печки ещё и тепло. Правда, протолкаться сюда не так просто: мужчины в чёрных куртках заняли стратегические позиции, сами за всем присматривают, сами определяют, кого подпускать к семейному очагу, а кого гнать под дождь. На Пашу смотрят, как на врага: что, мол, за кадр, откуда такой — в очках, с бородой? Моментально чувствуют конкурента. Женщины, вместе с Пашей приехавшие от вокзала, отводят глаза, будто впервые видят Пашу с малым. Но Паша не очень-то стесняется, переступает через чьи-то мешки, подходит к огню, легко толкает ладонью одного из мужиков:

— Пусти малого, — говорит.

Тот смотрит на Пашу с вызовом и отвращением, но и отвращения как такового надолго не хватает, да и вызов выходит какой-то неубедительный, и ответить он Паше ничего не может, поэтому только смотрит и молчит.

— Давай-давай, — строго прибавляет Паша. Достаточно твёрдо, чтобы мужик больше не молчал, но и довольно миролюбиво: не хватало ещё устраивать мордобой тут, на руинах.

— Ну давай, — цедит мужик и хочет сказать что-то ещё, но Паша его уже не слушает.

— Садись, — бросает малому. Тот подходит, садится на сложенные кирпичи, протягивает к огню замерзшие ладони.

— Обувь сними, — советует ему Паша. — Носки сухие надень.

Малой не возражает: снимает кроссовки, стаскивает носки, роется в рюкзаке — ищет сухие. Паша отходит в сторону, чтоб не нервировать серьёзных мужиков в чёрных куртках. Находит разбитый стул без одной ножки, ставит его под стенку, как-то устраивается. Мужики, увидев, что Паша отошёл и ни на что больше не претендует, успокаиваются, малого не трогают. Как псы, одним словом: отогнали угрозу, расслабились. Женщины к ним не подходят, боятся, сидят в отдалении, ловят тепло.

— Ну, а куда идти? — спрашивает один, темнолицый, желтозубый, в облезлой шапке, похожий на бобра. — Далеко ты дойдёшь? — спрашивает он неизвестно кого.

— Перейдём фронт, до станции доберёмся, — отвечает ему другой — невысокого роста, с мышиными глазами, тонким голосом.

— Ну а толку? — спрашивает его бобёр. — Станцию тоже возьмут не сегодня-завтра. Ты думаешь, они тормознут? — показывает он пальцем в потолок. — Гнать будут этих, — показывает он пальцем в сторону Паши, — до Днепра. Так что куда идти?

— Ты сам куда идёшь? — спрашивает его тот, другой, тонким голосом.

— Да мне до мотеля дойти, — говорит желтозубый. — У меня дочка там. Официанткой работает. У неё пересижу. У неё там комната своя.

— Мотель? — переспрашивают его. — На выезде?

— На выезде, на выезде, — охотно подтверждает желтозубый. — Там можно хоть до лета сидеть. Мотель никто бомбить не станет. Там и хозяин нормальный, я его знаю.

— Дочку как зовут? — спрашивает вдруг Паша громко.

Компания замирает, все поворачиваются к Паше.

— Анна? — так же громко спрашивает Паша.

— Что? — выдавливает из себя желтозубый.

— Дочку, спрашиваю, как звать? — повторяет Паша отчётливо. — Анна?

Желтозубый как-то смущённо поворачивается к своим, неуверенно улыбается, словно извиняясь. Скажем, за то, что так подставился. Затем торопливо лезет в карманы, достаёт старый мобильник, грязный и потасканный, похожий больше на щётку для обуви, чем на телефон, нажимает какую-то кнопку, так же торопливо выбегает во двор, исчезает за углом. Друзья его сидят, подавленно угнетённо молчат, смотрят на огонь, не знают, как быть. Потом один поднимается, отходит в дождь, исчезает. За ним следующий. Последним выходит маленький, с мышиными глазами. Встаёт, вкрадчиво заглядывает малому в глаза, подбрасывает в печь пару досок, бежит, не попрощавшись.

— Ему что, позвонили? — Паша громко обращается к женщинам. Но женщины тоже молчат, отводят глаза. Паша достаёт свой телефон. Связи, ясное дело, нет.

Интересно, кто тут мог жить? Паша оглядывает разгромленное помещение. В кухне над столом — календарь за прошлый год, в большой комнате, где они сидят и греются, со стен свисают выгоревшие обои. Деревянный пол, гнутая металлическая кровать в углу. На ней три женщины — темные, словно зимние деревья. Возле кровати разорванные подушки, несколько штук, маленькие. Очевидно, на кровати спали дети. Кто-то заходит с улицы, пробирается поближе к огню. Кто-то, согревшись и подкрепившись из своих дорожных сумок и пакетов, выходит под дождь. Не хотел бы я, думает Паша, чтоб в нашем доме собралась когда-нибудь такая тёплая компания. Разглядывать чужой быт — как листать чужие порножурналы: никогда не знаешь, на что лучше не смотреть. А тут вся жизнь вывернута, будто карманы. Как в интернате: ничего не скроешь, всё наружу — и обои, и подушки. И сотни незнакомых людей проходят по твоей жизни, не оставляя в ней никакого следа. Жгут чужую мебель, не зная, кто в это время живёт в их собственных домах, может, там тоже кто-то топит печку их библиотекой. Нужно выбираться, думает Паша, нужно как можно скорее домой. Отец там, наверное, с ума сошел от страха. Да и малому лучше всего этого не видеть.

— Согрелся? — спрашивает Паша.

— Нормально, — отвечает малой.

— Пора, — говорит Паша. — Почти час. Не хочется идти в темноте.