Сергей Жадан - Интернат

Малой поднимается, подбрасывает в огонь крашеную доску. Пламя сразу же слизывает старую растрескавшуюся краску. Женщины сидят, не сводят глаз с огня. И не говорят ничего, боятся сказать лишнее. Да и не слушает их никто: кому их лишнее нужно.

Через какое-то время одежда снова мокрая, ботинки чавкают водой, идти становится трудно, остановиться и согреться негде. Бесконечные дождевые поля, обрывающиеся на юг тяжёлыми размокшими склонами, катятся аж до Азова, белые от снега, черные от грунта на изломах. Вдоль дороги тянется низкая выкрученная лесополоса, которая должна бы сдерживать ветер и снег, но не сдерживает ничего: ветер заползает под одежду, обхватывает, сковывает движения. Время от времени на обочине в снегу чернеют брошенные кем-то вещи: пустая сумка, пара обуви, женский свитер, — путники бросают всё лишнее, идти далеко, дорога трудная, то поднимается вверх, над меловым карьером, то сползает вниз, к пустынным степным озёрам, окруженным камышом. Очередной подъём даётся особенно трудно: ноги разъезжаются на скользком, ветер выстуживает кровь, бесконечный белый цвет тянется куда-то по ту сторону жизни. Такое впечатление, что никогда не выберешься из этой долины, из этой западни, что будешь брести до потери сознания среди этих мокрых и испуганных путников. Поднимаясь наверх, Паша уже замечает, что на холме собирается толпа, что там стоят, переговариваются, идти дальше не спешат. Ещё возвращаться придется, пугается он и ускоряет шаг. Малого тянет под руку. Ты нормально, — спрашивает время от времени, и малой в ответ кивает головой: нормально, нормально. Выбираются на холм. Ветер здесь особенно злой. Зато дождь прекратился. Воздух пахнет мокрым снегом. Впереди открывается заснеженная долина, посреди которой черно увязает зимний лес. Дорога у них из-под ног резко скатывается прямо между деревьями в холодную вымерзшую чащу, а уже по ту сторону леса опять вырывается наверх, на холм, а за холмами видно терриконы и серые блоки зданий, и там, похоже, начинается совсем другая жизнь. Вот она, рядом: спуститься вниз, перейти по лесу, выбраться наверх — и ты спасён. Единственная беда: над лесом высоко и криво зависает черный хвост дыма — густой, нехороший, будто там кто-то сжигает документацию со списками погибших. И главное — дорога спускается как раз туда, где жгут, и никак этот лес не обойдёшь. Или же брести в обход по колено в снегу — неведомо сколько, неведомо как.

— Еде это горит? — спрашивает Паша мужиков, что стоят и нервно курят.

— На переезде, — оборачивается один. Оказывается, бобёр. Пашу сразу узнаёт, прикусывает язык, но уже поздно. — Там железная дорога.

— В лесу? — не верит Паша.

— Ну, — подтверждает бобёр. — По ней и фронт проходил. С одной стороны эти, — бросает на Пашу доверительный взгляд, — С другой — те. Как граница, выходит.

— А поезда? — не понимает Паша.

— Ну какие-то пропускали, — поясняет бобёр, — какие-то останавливали. Это же как граница, — напоминает.

— А горит что? — продолжает допытываться Паша.

— Ну я не знаю, — бобёр нервничает, подыскивает слова, поворачивается к своим друзьям, но те молчат, отводят глаза. — Может, блокпост.

— И что делать? — Паша подступает к нему вплотную, смотрит в глаза, не даёт отойти в сторону.

Бобёр понимает, что у Паши нет никаких оснований его прессовать, но вот что-то его, бобра, заставляет стоять, вытянувшись, и отвечать. Что-то он чувствует такое в Паше, чего следует остерегаться. И друзья его, мокрые и прокуренные, тоже не вмешиваются, выжидают. Курят на ветру, пряча сигареты в рукавах чёрных зимних курток.

— Ну не знаю, — говорит бобёр. — Назад, наверное, нужно.

— Как назад? — удивляется Паша.

— Ну а как? — пугается его реакции бобёр. — Вот же — дым. Как же ты пройдешь?

— Да, — прибавляет откуда-то снизу маленький, с тонким голосом и мышиными глазами. — Домой. Пересидим и придём завтра.

И вот они все вместе вдруг поворачиваются к Паше и малому, словно сговорились, и говорят: да-да, домой, назад. Пересидим и завтра придём. И ты с нами пересидишь, намекают они Паше осторожно, не бойся, пересидишь, пересидишь с нами. Чего тебе бояться? И вот бобёр тоже замечает, как все поворачиваются к Паше, как подходят к нему, как будто между собой, будто ни к кому, а на самом деле и прежде всего именно для Паши повторяют: возвращаемся, да, пересидим, а как же, и он, бобёр, тоже опускает голову и смотрит на Пашу с вызовом, ощущая общую поддержку, пересидим, говорит, все пересидим. И ты с нами. Паша улавливает этот взгляд и остальные взгляды тоже и делает шаг вперёд. Тонкоголосый, с мышиными глазами, пробует преградить ему путь грудью, но преграждать ему особенно нечем, Паша легко отстраняет его ладонью, тянет малого за собой, потом оборачивается.

— Ага, — говорит, — давайте, домой. Мы за вами. Пошли, — тихо бросает малому.

Спускаются вниз, стараясь не спешить, всё дальше отходя от этой группы. Паша слышит, как мужики начинают между собой нервно переговариваться, быстро переходя на ругань. Мол, а хули я ему скажу, сам бы остановил, что ж ты стоял, ну и так далее. Быстрее, быстрее, шепчет Паша не столько малому, сколько себе самому под нос, быстрее, быстрее, они не бросятся, не станут догонять, не решатся. На исходе дня небо низко лежит над самым лесом. Тёмная вереница, одни лишь женщины, — младше, старше, — тянутся по дороге, осторожно, боясь поскользнуться. Но чем ближе к лесу, над которым разламывается дым, тем торопливее становятся движения, тем нервознее ход. Паша с малым идут быстрее, не оглядываясь, спеша оторваться от компании на холме. Обходят женщин, почти бегут. А женщины видят, что они спешат, и сами тоже убыстряют шаг — мало ли что, может, эти двое что-то знают, может, нужно как можно скорее спрятаться в лесу, может, там, за спиной, на холме, через мгновение появится что-то ужасное, от чего уже никак не убежишь, никак не уклонишься. И вот Паша с малым слышат, как за их спинами женщины старательно топают по лужам, стараясь не отставать. И уже вся их вереница бежит рысцой, добегает до первых деревьев, которые под серым январским небом даже тени не отбрасывают. И когда лес обступает их, легче не становится — становится хуже, страшнее: деревья побиты снарядами, вдоль обочины тянутся окопы, и снег, снег! — тёмно-жёлтый, словно гнилой, словно он умер несколько дней назад и теперь гниёт на свежем воздухе. В некоторых местах жёлтые пятна расползлись и стали совсем бурыми, в некоторых темные сгустки проступают мелко, как родинки на коже. Но весь снег здесь такой, весь отдаёт гнилью.

— Что со снегом? — испуганно кричит малой на бегу, задыхаясь, но не останавливаясь. — Что с ним?

— Не знаю! — так же на бегу выкрикивает Паша. — Бежим.