Энгус Уилсон - Рассказы

Я б, пожалуй, все-таки собралась с силами и отклонила его, не заведи тут Генри разговор о том, где нам отдыхать; разговором этим он неизменно приводит меня в ярость. Каждый год, с тех пор как мы поженились, Генри подступается к этому разговору таким манером:

— Не знаю, почему бы нам не поехать в Венецию, Мадрид или Рим. Мы можем себе это позволить, мы заслужили отдых.

Для начала скажу, что отдых не заслуживаешь, а просто едешь отдохнуть, и все дела, потом напомню, что денег у нас куры не клюют, так что мы запросто можем позволить себе поехать в Венецию или, скажем, в Рим. Я жду не дождусь, когда Генри скажет:

— Не знаю, почему бы нам в этом году не отдохнуть в Лиме, а на обратном пути, пожалуй, имеет смысл завернуть в Гонолулу или на Мадагаскар. Мы можем себе это позволить.

Но раз уж у Генри нет привычки говорить просто — а на нет и суда нет, — тогда я предпочла бы, чтобы он сказал:

— Куда поедем в этом году, Джун, в Италию, Испанию или Северную Африку? Тебе выбирать.

Не успели мы расстаться с Генриэттой, как Генри опять вылез со своим неизменным:

— Не знаю, почему бы нам в этом году не поехать во Флоренцию, мы можем себе это позволить.

А я возьми да и скажи:

— Зато я знаю почему: потому что какого черта мне туда ехать?

Тут он расстроился, а так как я и без того чувствовала себя перед ним виноватой, я извинилась, сказала, что у меня опять хандра и что я, пожалуй, не прочь поехать во Флоренцию.

Генри сразу взбодрился.

— Вот и отлично, — сказал он. — Очень рад, а то я никак не мог решиться сказать тебе одну вещь. Видишь ли, мне неожиданно придется поехать по делам в Нью-Йорк. Всего на полмесяца, но вылетать надо на следующей неделе.

Нельзя сказать, чтобы мне хотелось сломя голову нестись в Нью-Йорк по издательским делам, но тут все сошлось одно к одному, так что я взбесилась и решила с ходу: я хочу того же, что и Родни, даже если мне и придется покориться ему в плане физическом. Впрочем, на поверку вышло, что покорность эта далась мне не так уж тяжело. То есть ничего такого «особенного» меня не ожидало, зря я беспокоилась. Что же касается всего прочего, то ничего лучше и желать было нельзя.

Так что, когда Генри отбыл в Нью-Йорк, мне пришлось, как говорится, сделать ставку на новый курс. Правда, перед отъездом Генри решил на субботу и воскресенье отвезти меня подышать воздухом в Суссекс и ублажал меня там как только мог. Наверное, меня должны были бы мучить угрызения совести, потому что Генри ублажал меня изо всех сил. Но я думала лишь о том, как бы все эти причины и следствия, которые вытекают друг из друга, не испортили мне жизнь, вместо того чтобы ее скрасить. В конце, концов я поставила на новый курс, чтобы сделать свою жизнь менее скучной, а если в результате мне только и предстоит, что принимать решения и стоять перед выбором, скучнее вообще ничего не придумаешь. Как бы там ни было, одно решение я приняла — пусть я не могу не думать о Родни, говорить о нем с Генри я не стану. В конце концов, после того как Генри так меня ублажал, было бы черной неблагодарностью разговаривать с ним о Родни.

Однако вышло так, что Генри сам завел разговор о Родни. Оказывается, если поначалу леди Энн не потеряла лица, чудо это длилось недолго. Как-то в гостях, хлебнув джину еще больше обычного, леди Энн забылась и потеряла лицо прямо на глазах у Генри. Никто и представить себе не может, сказала она, во что ей обошелся Родни (ну зачем ханжит, подумала я, ведь сама же следом сообщила во сколько), и никогда в жизни она не получала так мало взамен. По-моему, трудно выразиться неудачнее, учитывая ее биографию. Генри огорчился; хоть Родни ему и нравился, леди Энн была его старым-престарым другом, но я сказала, хоть леди Энн и старая, спору нет, это еще не дает оснований верить именно ей (в конце концов, в таком возрасте не мудрено и выжить из ума), потом напомнила Генри, что «и в аду нет фурии злобнее» [59] Ставшая пословицей фраза из пьесы У. Конгрива «Невеста в трауре»: «И в аду нет фурии злобнее отвергнутой женщины». . Мне ничего не стоило утихомирить Генри — он настроился ублажать меня и был готов отмести все, что могло ему помешать. Но я поняла, что отныне отношения Родни и Генри изменятся точно так же, как они уже изменились между нами тремя.

И мы остались с Родни на целые десять дней вдвоем. Родни не мешкая предложил мне уехать в Париж и попал в точку. Точнее попадания и быть не может. Прежде всего потому, что адюльтер в Париже — это уже само по себе нелепо.

— При твоей неуверенности, при твоей страсти смотреть на свои поступки со стороны, — сказал Родни, — такой вариант должен тебя устроить как нельзя лучше.

Следует заметить, что Родни, хоть мы с ним и ровесники, отлично меня понимает: мои поступки и впрямь меньше беспокоят меня, если я их вижу в нелепом свете. Но меня совсем не устраивало, как Родни толковал мое поведение: например, когда я его спросила, почему, мол, я такая, он ответил:

— А потому, радость моя, что ты продукт своей среды — и тебе никуда от этого не деться.

Но в общем-то, Родни к этому времени почти перестал подавлять меня своим «аристократизмом». Однако наши отношения не зашли еще так далеко, чтобы я могла поделиться с Родни своей теорией на его счет.

А по моей теории, как вы уже, наверное, догадались, выходило, что Родни ни больше ни меньше чем авантюрист, чтобы не сказать мошенник. Я, конечно, догадывалась, что дела у него идут из рук вон плохо, — и по обрывкам доносившихся до меня телефонных разговоров, и по лавине счетов, обрушившихся на него. Родни поступил молодцом, оплатив нашу поездку в Париж. Хотя надо сказать, что он уже несколько недель не платил за квартиру, и нельзя не сказать, что на поездку в Париж он смотрел как на своего рода капиталовложение. И все равно, по-моему, он большой молодец, что оплатил нашу поездку, при том, что сам сидел по уши в долгах. Хочу добавить, что поездка чуть не до последнего дня удалась на славу — все, о чем только можно мечтать, что только можно пожелать, было к моим услугам. К тому же, хотя Родни скорее всего об этом не догадывался, мне было бы гораздо труднее изменить Генри в его доме (потому что, как ни крути, — это дом Генри, хоть он и принадлежит мне).

Лишь накануне отъезда, когда мы сидели в кафе, выходящем окнами на змеящуюся лестницу Фонтенбло, и потягивали аперитив, Родни приступил к следующей стадии своих домогательств. Разумеется, я была к этому готова — вот он, тот самый выбор, перед которым меня поставят, вот оно — то самое решение, от которого мне никак не уклониться, а значит, и все прочее тому подобное, чего я надеялась избежать, хотя в глубине души и понимала, что надежды эти несбыточные. Как и следовало ожидать, Родни попросил меня бросить Генри. Сперва он сказал, что мы оба этого хотим. Потом — что он слишком любит меня, чтобы позволить и дальше вести эту убогую, противоестественную жизнь с Генри, — ведь от такой жизни я что ни год становлюсь все злее и выкрутасничаю все больше. Потом — что я, как и он, рождена жить взахлеб, использовать все и вся, а использовав, отшвыривать и переходить к другим. Словом, совсем заврался, но откуда Родни было знать, что больше всего меня в нем привлекала как раз его жуликоватость. Я легко представила, как мы колесим на мои деньги по свету, перебираясь из гостиницы в гостиницу, представила я, и какой крах нас ожидает, когда мы промотаем мое состояние, которого, я уверена, Родни хватит на один зуб. Но именно его лживость, ненадежность, а может, и крывшаяся под ними порочность притягивали меня сильнее всего.