Юлиан Кавалец - Современная польская повесть: 70-е годы

— В каком городе?

— Где-то на западных землях.

— Как это вы, сестра и не знаете, где живет брат?

— Не знаю.

Она вошла в низенький белый дом и захлопнула передо мной дверь.

Местные власти, куда я направился после этого и сказал, что ищу Б. М., поскольку меня как социолога интересуют судьбы переселенцев, сообщили лишь название городишки, в котором он теперь живет.

Я поеду в тот городок, я должен поехать, я еще не знаю, как будет выглядеть моя месть, но я поеду в тот городок и буду искать там Б. М., я пойду по его следу.

Убить его… Убить человека… Как это делается… Мы знаем, как убивают людей, из книг, газет, из рассказов стариков, прошедших большую, страшную, охватившую весь мир войну, но ведь это только слова.

Что же касается практики, то мы, молодые, в основной массе (я не говорю об исключениях, или — если сказать по-научному — спорадических случаях) можем иметь дело лишь с животными, поскольку не прошли своей большой, страшной, охватившей весь мир войны.

Можно, например, помочь родственникам в деревне забить свинью или теленка, а можно даже, набравшись смелости, попросить родственника — дай топор и нож, я попробую; и родственник согласится, не откажет, чего бы ему отказывать.

Можно, скажем, отправиться на бойню и посмотреть, как там убивают быков, огромных быков, в которых жизни столько много, ну, как в сотне людей; нас взял с собой на бойню один приятель, сын работника мясокомбината; скотобойцы не могли тогда справиться с огромной жизнью в одном быке, у того в голове уже сидела специальная пуля, угодившая ему в середину лба, чуть пониже косматого клока между рогами, его уже пырнули ножом, а он все бегал и бегал, так чудовищно много было в нем жизни.

Тогда скотобойцы, подловив удачный момент, всадили в него вторую пулю и еще пырнули ножом, а он все прогуливался по бойне неторопливым, полным достоинства шагом и спокойно, мудро смотрел на мир несколько потухшими глазами.

Когда тот бык медленно и достойно шел по бойне, скотобойцы легко могли всадить ему еще одну пулю и еще раз полоснуть ножом, и они это сделали, попросту вынуждены были сделать.

Но и после этого бык не свалился, а только остановился и все стоял и смотрел на мир, вернее, на бойню еще более мудрым взглядом, будто ему не было жаль той огромной жизни, заключенной в нем.

Скотобойцы уже не всаживали в него новой пули и не пускали в ход нож, они окружили его, стояли в его теплой, дымящейся крови и ждали, когда он упадет.

Это и есть сущность профессии скотобойца — ждать момента падения.

Скотобойцы — как я сумел заметить — любят эти минуты; они все собрались поближе к голове быка, словно хотели увидеть себя в его глазах, увидеть себя в этих коричневых выпуклых зеркальцах; они уже не боялись его твердых рогов и его тяжелых ног, они подошли ближе, и мы с ними, мы смотрели в выпуклые коричневые глаза быка, видели себя как бы в глубине его огромного тела, видели себя, уродливых, вспухших, безобразных, в выпуклостях этих зеркалец; и все же смотрели в его глаза с любопытством, с любопытством присматривались к своим раздутым карикатурам.

Мне стукнуло двадцать семь лет, и мне не чуждо слово «месть», не только слово, но и переживания, с ним связанные.

Я мог отомстить, например, так: по окончании учебы я поселился бы в том городке на западных землях и каждый день смотрел бы на Б. М., который знал бы, что на него смотрит сын А. В.

Я не знаю еще, какой будет моя месть, у меня их большой выбор.

Великодушие, помилование тоже может быть как бы местью, да и не «как бы», а действительно местью, местью изощренной, утонченной и очень болезненной.

«Он может меня убить, — думал бы Б. М., — у него есть моральное право сделать это, но он великодушен, он дарует мне жизнь, он великодушно дарит мне мою дальнейшую жизнь, моя жизнь зависит от него, с этой минуты я обязан ему каждым прожитым днем, моя зависимость от него — это его месть; как тяжело жить с мыслью, что я полностью принадлежу ему, что я его собственность, как бы его раб; как жалка такая жизнь, я предпочту смерть такой жизни…»

Способен ли Б. М. так думать и так переживать…

Возможности выбора огромны, я могу, например, при каждой встрече с Б. М. говорить ему довольно громко — как поживаете, убийца моего отца…

Он мог бы мне на это ответить — прошу вас, оставьте меня в покое; или — за это я уже понес наказание; или мог бы просто промолчать; по, думаю, нелегко бы ему жилось с вечным напоминанием; он приходил бы в отчаяние при мысли, что вновь услышит это от меня; он мог бы даже помешаться от этого, и напоминание для него стало бы мукой горшей, чем смерть; но подходящий ли он материал для такой муки…

А что, если на мои слова — как поживаете, убийца моего отца, — он скажет — а как поживают убийцы К. З.; какой будет тогда моя роль…

Естественно, я стану на сторону правосудия и отвечу — то, чего хотел отец, было справедливо, а то, чего хотел К. З., было несправедливо.

А если я его этим не собью с толку и он ответит мне — боль одинакова, и смерть одинакова, смерть — владычица всего, и все подвластно ей: справедливость, несправедливость, земля, все поля…

Я на это скажу — это отговорка, уважаемый убийца.

А он мне ответит — стоп подобен стону, как два одинаковых скрипичных тона.

Что будет, если я позволю втянуть себя в эту нечеловеческую область философии и оторвусь от земли, от поля моего отца, деда и всех предыдущих поколений, что будет, если я совсем выкину из себя поле…

Я знаю, что случилось бы, если, следуя советам разных философов, я выбросил бы из себя отцовское наследие; тогда философы, специалисты по так называемым высшим истинам, похлопывали бы меня по плечу и говорили — ты уже теперь наш, и хвалились бы перед другими — он уже наш.

Но тогда я не в состоянии был бы понять ни отца, ни мать, ни дедов, ни всех наших предков, и не умел бы читать в сердцах кладбищ и учиться у могил, и меня не волновали бы умершие мечты; тогда отец показался бы мне смешным человечком, несерьезным воробышком, сидящим на плетне или на ветке дерева и смотрящим на огромную равнину, на которой дозревают хлеба; а равнина, если бы я позволил сбить себя с толку тем философам, была бы для меня только названием, а не опытом моего отца и моим собственным.

Так расшифровываю я шепот отца, его завещание, переданное невнятным шепотом, одним движением губ, а по существу, криком.

Месть — это лишь одна часть завещания, а земля широкая, плодородная нива без межей — другая.

Она ваша — сказал А. В. соседям, за это его тащили на веревке и повесили.

Я учусь у старого времени и стараюсь понять его, и все же оно представляется мне странным; у полей я тоже учусь, у матери, но больше всего у бабушки, и я уже многое знаю о поле, и могу сказать, что оно уже во мне; бабушке удалось вложить землю мне в душу, она сумела попасть в меня стрелой, а ты, отец, вогнал эту стрелу еще глубже.