Юлиан Кавалец - Современная польская повесть: 70-е годы

То, что дети видели, они рассказали потом взрослым, весело хохоча и подпрыгивая.

Они начали смеяться — как можно судить по их рассказу — в тот момент, когда Навались, притягиваемый землей и сгибаемый тяжелым свинцом воздуха, встал на колени, чтобы удержать равновесие и не боднуть поле; и, стоя на коленях, он сказал себе — навались; нет сомнения, что Навались, оказавшись на коленях в третьем ряду картошки, бодро сказал — навались, — ведь этого требовал момент.

Дети весело смеялись, видя, как Навались на коленях окапывает картошку и ползет на коленях вдоль третьего ряда картошки, словно набожный человек к ковчегу для святых даров; ковчег Навались сверкал тогда в конце третьего ряда картошки.

Он полз на коленях, и работы убывало, и все ближе было до конца третьего ряда.

Дети, стоявшие на меже, отделявшей картошку от пшеничного поля, снова звонко расхохотались, когда в том, что выделывал Навались, произошло что-то еще более смешное, нежели окапывание картошки на коленях; этим невероятно смешным был сам Навались, уже не коленопреклоненный, а сидящий на земле в третьем ряду картошки и окапывающий ее сидя.

Когда он сел, то наверняка опять сказал — навались, — ибо момент, как никогда, требовал этого.

Смешное дело — сидеть и окапывать картошку, а еще смешнее передвигать зад, подтягиваясь черепком мотыги, поглубже всаживая ее в землю; дети, увидев подтягивание Навались, разразились еще более громким хохотом.

А старый Ф. Н. продвигался вперед и даже добрался, до конца третьего ряда, и весь этот ряд окопал; а потом лег на живот с вытянутыми вперед руками, удлиненными мотыгой.

Именно этот громкий и продолжительный детский смех и привлек внимание людей, и они пришли на поле Навались, и приблизились к лежащему, которого всего облепили мухи; ведь мухи, неся караул над любой головой, над гордой, смиренной, мудрой, глупой, лучше всех живых созданий разбираются в кончинах.

Люди, а среди них был сын Навались, вернувшийся с фабрики, поспели лишь к моменту, когда оставалось только утихомирить детей да согнать мух.

Нива, нива опасна, она убивает преданных ей.

Если бы ты, отец, был жив, ты наверняка произнес бы речь на похоронах Навались.

Откуда бы ты приехал на эти похороны? Лимузином издалека или пешком из деревни?

Не знаю, могу ли я, представляя тебя живым, усадить в лимузин, а может быть, должен представить тебя идущим пешком по дороге, построенной — как это теперь говорится — по общественному почину с помощью государства.

Я то сажаю тебя в лимузин, то высаживаю из него; ты то стоишь над гробом Ф. Н. как пан из крестьян, то как крестьянин из крестьян.

Некоторые соседи говорят, что твоя смерть хоть и жестокая, но спасла тебя от трудной жизни; некоторые даже осмеливаются говорить, что от этой смерти ты имеешь больше, чем имел бы от жизни и от смерти в глубокой старости.

Ведь твоя смерть царит, кормит твою семью и твоих друзей, которых у тебя теперь больше, чем было при жизни; ведь ты погиб в исторический момент, погиб за справедливое дело и избежал сложного моря буден.

Брались ли бы в расчет твои заслуги, будь ты жив? Возможно, многие обошли бы тебя в заслугах, а оставшиеся с тобой далее вспоминать не захотели бы те времена, когда ты вытряс из них страх и покорность.

Что бы ты делал со своей справедливостью в том море буден? Может быть, и твоя справедливость взбрыкнула бы? А может быть, кто-нибудь приказал бы тебе взбрыкнуть, и ты пошел бы на это.

Я пытаюсь сочинить речь, которую ты мог бы произнести над могилой Навались, будь ты жив; и помогает мне в этом то, что я знаю от матери, бабушки и твоих прежних соседей, а также то, что я уже сам пережил.

— Мы собрались здесь в горестный час и стоим над гробом человека, который с начала и до конца своей жизни оставался верен земле…

Так бы, пожалуй, ты начал, но что дальше; траурная речь должна быть возвышенной, патетической, и когда ее произносишь, нельзя вдаваться в мелочи.

— Это наша — возможно, так надлежало бы продолжить первую фразу — плодородная равнина была ему колыбелью и смертным ложем…

Затем следовало бы подпустить что-нибудь из биографии, однако моменту отвечает не все, поэтому следовало бы сказать по-современному — он был человеком борьбы…

Навались, насколько я знаю, боролся с несправедливостью, но большую часть жизни убил на борьбу с пыреем на своем небольшом клочке земли, отвоеванном у сырого овражка на краю урожайных полей; мне кажется, отец, что если уж говорить всю правду о Ф. Н., то следовало бы упомянуть, что его борьба с пыреем, которую он вел с детских лет и до зрелого возраста, была как бы его школой, именно она сформировала неуступчивую, стойкую душу Навались.

Ты, отец, прекрасно знаешь, как бывает, когда пырей вцепится в землю: пашешь поле, выдираешь пырей бороной, трясешь борону, не останавливая лошадь, потом останавливаешь лошадь, ставишь борону торчком и руками сдираешь пырей с ее зубьев; и снова боронишь, и у тебя уже столько пырея, что им можно было бы покрыть десяток крыш, а он все еще в земле, и ты не можешь смириться с этим — я знаю это от бабушки — и кричишь — чтоб он провалился, этот проклятый овраг, — потому что не можешь справиться с пыреем, этой пиявкой, присосавшейся к земле; никому, отец, не удалось бороной и руками оторвать пырей от поля, а Навались — удалось.

Бабушка рассказывает, что в результате пятидесяти лет борьбы с пыреем пашни Ф. Н. сверкали чистотой, блестящей чернотой, с них исчез пырей, та огромная разветвленная пиявка, дающая о себе знать невинными зелеными стебельками.

Это была великая победа Ф. Н., и ты должен отметить это в своей траурной речи.

Чего только не выделывает мое воображение; оно воскрешает отца, гроб Навались опять ставит на краю могилы, призывает отца на похороны; но откуда призывает…

В лимузине из столицы или воеводского города, а может, из деревенской избы, идущего пешком?

Какое из всех этих воображаемых воплощений мне поправилось бы больше всего? Не могу поручиться, что ты не раздражал бы меня, развалившись на заднем сиденье черного лимузина или сидя на переднем, как бы братаясь с шофером; ничто так не раздражает нервы, как ясновельможный пан из крестьян; а этих ясновельможных панов из крестьян расплодилось множество; интересно, отец, как бы ты относился к ним, будь ты жив; с одной стороны, тебя, возможно, радовало бы, что они пошли в гору, а с другой — тебя злили бы их охоты, их бигосы на лоне природы и вся их чванливость.

А как бы ты отнесся ко мне, отец, будь ты в живых? Думаю, я не понравился бы тебе, и ты не раз читал бы мне проповеди; я даже могу представить, что бы ты говорил — когда ты наконец возьмешься за ум и перестанешь быть дармоедом, ты совсем не думаешь о будущем и живешь словно ясновельможный паныч…