Дина Рубина - Дюжина слов об Октябре (сборник)

– Посмотри на меня – у меня чистое лицо? – тихо спросила бабушка.

– Чистое. А у меня?

– И у тебя… Ах, Васичка… если б ты только знал, как я тебя люблю… Мне, кроме тебя, никто-никто не нужен…

– И мне… и я…

– Внимание, господа! Примите позы! Не мигайте! Снимаю! Та-ак! Оч-чень славно…

«…и мне весьма прискобно предполагать, дорогая моя Ольга Николаевна, что Вы заподозрили во мне чрезмерный избыток гнусного сребролюбия. Будучи уведомлен своими конфидентами о печальном событии, случившемся с Вашим супругом, я посылаю Вам эту фотографическую карточку и прошу принять ее как ничтожный подарок. О каком-либо денежном вознаграждении не может быть и речи…» (Из письма А. Нудельмана к моей бабушке, январь 1906 г.)

На фасаде здания – крупными буквами: «Пушкинский Народный Дом».

Пьяный черносотенец пытается сорвать с подъезда красный флаг. Рабочие дружинники отгоняют его. Двери распахнуты. Народный дом переполнен. И в большом зрительном зале, и в зале для народных устных чтений, и в библиотеке-читальне, и даже в чайной комнате – всюду толпятся люди. Тут и либералы-интеллигенты, и рабочие, и гимназисты, и солдаты. Все кричат, спорят, перебивают друг друга, кто-то безуспешно пытается произнести речь.

Дедушка с бабушкой пробились в большой зал. На сцене выступал пышноволосый смуглый человек в пенсне.

– Товарищи! Граждане! Свободные граждане свободного Кырска! Вам принадлежит власть, сумейте распорядиться этой властью! – говорил человек в пенсне. – Ваш сибирский провинциальный город превратился в настоящую республику! Так будьте же последовательными и принципиальными борцами…

– Кто это? – спросила бабушка.

– Не знаю, – и дедушка обратился к гимназисту с веснушчатым лицом: – Кто это выступает?

– Урицкий. Тихо, не мешайте слушать!..

Но тут поблизости послышались выстрелы, крики. Кто-то объявил гулким басом:

– Там черносотенцы! Без паники! Сохраняйте порядок, товарищи!

Однако многие заметались, бросились к выходу. Толпа вынесла бабушку с дедушкой на улицу.

Возле Народного дома беснуются черносотенцы. Размахивают хоругвями, царскими портретами, патриотическими лозунгами. Затеяли драку с дружинниками, пытаются ворваться в здание. Бьют случайных прохожих.

На ступеньках лежит окровавленный рабочий с посиневшим лицом.

– Вася, мне страшно!

– Не бойся, нас не тронут. Пошли отсюда.

– Что, барышня, свободы захотелось? – спросил незнакомый молодчик, хватая бабушку за воротник пальто.

– Руки прочь! Мерзавец! – И дедушка бросился на обидчика.

Тот рассмеялся, оттолкнул дедушку и вытащил из кармана гирьку на цепочке. Стоял в распахнутом полушубке веселый красавец, мокрые кудрявые волосы из-под сдвинутого картуза, голубая косоворотка, ненавидящие глаза.

«А за что?!» – вдруг тоскливо подумал дедушка. И вскинул руку, чтоб защититься.

Красавец с размаху ударил его, сбил с ног, а потом стал топтать и пинать лакированными сапогами.

Кто-то толкнул бабушку кулаком в спину – она упала, ударилась лбом о случайный кирпич, потеряла сознание.

…а потом она очнулась и встала, и долго искала дедушку, и нашла его, избитого до полусмерти, а потом она долго его выхаживала и выходила, а потом у них родился сын и три дочери, а потом началась война – и дедушку призвали врачом-ветеринаром, и там, на фронте, он заболел чахоткой и умер летом семнадцатого года. А потом, спустя много лет, родился и я, неумелый рассказчик, все помнящий и почти ничего не понимающий в холодном окружающем мире…

У меня в руках – пожелтевший лист бумаги. Это прошение, с которым моя бабушка в 1917 году обратилась к губернскому комиссару Временного правительства Владимиру Крутовскому:

«Прошу выдать мне пенсию или единовременное пособие от казны за безупречную службу мужа Василия М-на, умершего от чахотки в воинском чине старшего ветеринарного фельдшера. После его смерти я осталась одна с четырьмя малолетними детьми без всяких средств к существованию и нуждаюсь в оказании материальной помощи».

Резолюция:

«Просьба не может быть удовлетворена, ибо срок службы Василия М-на недостаточен для предоставления его вдове пенсии или единовременного пособия.

Губернский комиссар Временного правительства

Вот так моя бабушка Ольга Ивановна осталась в разгар революции совсем одна, без копейки денег, с четырьмя детишками на руках. Родители дедушки, проживавшие в далеком Кунгуре, от нее отступились, а ее собственные папа с мамой задолго до этого умерли, не оставив наследства. Да и какое могло остаться наследство от сельского священника? Библия, «Часослов», церковный календарь, две иконы, два золотых крестика на медных цепочках и три золотые монеты. Да еще большой кованый сундук с музыкальным замком, набитый всякой рухлядью.

Бабушке пришлось рассчитывать только на себя. И она справилась! Работала учительницей в школе, дома стряпала, стирала, шила. Сын и дочери (одна из них – моя мама) подрастали, становились ей помощниками, приучались к самостоятельности, к тому, что надеяться в этой жизни можно лишь на себя.

От государства (любого) не стоит ждать ничего, кроме неприятностей. И даже лучшие люди (одним из которых, несомненно, был известный гуманист и общественный деятель Владимир Крутовский), оказавшись на государственном посту, незаметно для себя превращаются в бездушные рычаги бюрократической машины.

Большой палец правой руки впивается в лак, покрывающий спинку скамейки передо мной. Я ковыряю ее так сильно, что куски ДСП вонзаются в мясо под ногтем. Палец саднит и слегка кровоточит.

Резко провожу ногтем снизу вверх и слева направо.

Потом сверху вниз слева направо.

Потом снизу вверх справа налево.

Надо пересечь первую линию.

В какой-то момент становится невыносимо больно – ноготь цепляется за вбитый в лавочку гвоздь.

Боль пронизывает всю руку. Кажется, я слышу, как в мозге кричат и перегорают нейроны. Из-под ногтя хлещет кровь. Несколько ярко-алых капель падают на джинсы.

Провожу пальцем слева направо, стараясь провести линию параллельно полу.

Резко провожу ногтем против часовой стрелки, рисуя неровный круг. На кроссовку падает стружка. На пол падают кровавые капли.

Я высасываю из-под ногтя кусочки дерева и смотрю на криво выцарапанный и смоченный кровью символ анархии. Я чувствую сладковатый привкус крови во рту, и мне очень хочется, чтобы резкая боль не проходила. Потому что, когда она пройдет, будет сложно отвлекаться от монотонного бормотания судьи.

Судью зовут Иван Сергеевич Одинцов. Ему сорок, женат, двое детей, трехкомнатная квартира на Фрунзенской в сталинской высотке. Третий подъезд, предпоследний этаж, металлическая дверь. В подъезде часто толпится всякий молодняк и ночуют бездомные – домофон все время ломается.