Джанет Фитч - Белый олеандр

В полдень в воздухе загудела садовая воздуходувка для уборки листвы. В час открылись двери хасидского детсада. С улицы доносились высокие голоса, веселое гортанное ворчание. Как они пугали тебя, Клэр, эти простые женщины в длинных юбках с бесконечным выводком детей, надменными сыновьями и толстыми глуповатыми дочерьми, которые могли бы поднять машину, но стояли робкими стайками, с бантами в волосах… Ты думала, они хотят тебя сглазить. Заставила меня вымазать синей краской ладонь и оставить отпечаток на белой штукатурке над дверным звонком — от дурного глаза.

Я нечаянно коснулась ее колена и отпрянула. Ее нога одеревенела. Теперь она далеко, сбрасывает семь бренных оболочек и возносится к Богу. Я провела пальцами по милому острому носику, гладкому лбу, углублению виска, где больше не билась жилка. Еще никогда она не казалась столь целостной и уверенной в себе. Больше не пыталась никому угодить.

Она меня любила, но теперь меня уже не знала.

Между без четверти часом и четырьмя пятнадцатью телефон звонил пять раз. Она пропустила визит к парикмахеру в салон красоты. Друзья Рона собирались в кафе. Телефонная компания предлагала Ричардсам выгодный тариф. Каждый раз, когда раздавался звонок, я невольно ждала, что Клэр проснется и возьмет трубку. Она не умела игнорировать телефон, даже если знала, что звонят не ей. А вдруг предложение работы, хотя она перестала ходить на кастинги… А вдруг — друзья, хотя у нее не было друзей… Она подолгу беседовала с работником котельной, риелтором, представителем строительной компании.

Ее больше нет. Это не укладывалось в голове… Кто же теперь будет одним точным движением открывать банку, как будто ударник бьет по оркестровому треугольнику? Куда денутся красные отблески в волосах летом, бабушка в битве при Ипре? Все эти воспоминания, как стая бабочек, достались мне. Кто еще знает, что она приклеивала зеркала на крышу или что ее любимыми картинами были «Доктор Живаго» и «Завтрак у Тиффани», а любимым цветом — индиго? Что ее счастливое число — два, что она терпеть не могла кокосовый орех и марципан…

Вспомнилось, как мы ходили в институт искусств. Я оробела среди надменных студентов со странными прическами. Их работы казались безобразными. Год обучения стоил десять тысяч. «О деньгах не беспокойся, — заявила Клэр. — Поступать надо сюда, если только не хочешь поехать в Нью-Йорк». И добавила, что подадим документы в ноябре. Теперь обо всем этом придется забыть.

Я сидела по-турецки на кровати и считала таблетки от бессонницы. Еще много, более чем достаточно, а единственный человек, который бы обо мне горевал, уже мертв. Мать? Ей нужна только власть. Она думала, что если убьет Клэр, то вновь получит меня и сможет еще чуть-чуть меня изничтожить. Темное горлышко пузырька манило… «Никогда не знаешь, когда подоспеет помощь». Я знала. Помощь пришла, а я повернулась к ней спиной, дала ей утонуть. Вытолкала своего избавителя со спасательного плота, поддалась панике и теперь пожинаю отчаяние.

Я сидела с флаконом таблеток в руке и смотрела сквозь косо подрезанные плакучие ветви вяза на зимний румянец неба, слабый розовый отблеск в голубой дымке. Солнце садилось рано. Клэр любила это время суток и связанное с ним прекрасное чувство меланхолии. Часто устраивалась под вязом и смотрела на темные ветви.

И все-таки я не отравилась. Подумала, что это слишком помпезно и нечестно — театральный жест, обман. Я не заслужила забыть, как бросила ее на произвол судьбы. Слишком просто, забвение обнуляет счета. Я превратилась в хранителя бабочек. Вместо таблеток оставила сообщение для Рона, добавила 999, что означало чрезвычайную ситуацию. Стала ждать.

Рон сидел рядом на кровати, сгорбившись, как старая лошадь, и закрыв лицо руками, словно больше не мог ни на что смотреть.

— Ты должна была за ней приглядывать…

— А ты ее бросил.

Он испустил резкий вздох и затрясся в рыданиях. Неожиданно стало его жаль. Я положила руку ему на плечо, он накрыл ее своей. Подумалась, что могу его утешить, погладить по голове, сказать: «Ты не виноват! У нее были серьезные проблемы, тут ничем не поможешь». Клэр так и сделала бы. Я могла заставить его себя полюбить. И, может быть, он бы меня не отослал.

Посмотрел на ее шелковые тапки у кровати.

— Я боялся этого много лет.

Прижал мою руку к щеке. По ней катились слезы, просачиваясь сквозь пальцы. Будь Клэр жива, она бы его пожалела.

— Я так ее любил! Я не ангел, но я ее любил. Ты не знаешь…

Он поднял на меня красные глаза, ожидая, что я отвечу по тексту: «Я знаю, Рон, ты ее любил». Клэр бы так и сказала. Я чувствовала, как на меня давит Оливия. Он может обо мне позаботиться. «Мир мужчин».

Но я не смогла себя заставить. Клэр умерла… Какая разница, полюбит он меня или нет?

Я высвободила руку и принялась подбирать с пола предметы. Наткнулась на ручку, швырнула ему на колени.

— Клэр сама ее спрятала. Ты ничего не знал о жене!

Он повернул голову, коснулся ее темных расчесанных волос, провел рукой по розовато-лиловому свитеру из ангоры.

— Оставайся, если хочешь.

Заветные слова. Однако теперь, когда он их произнес, я вдруг поняла, что предпочитаю слоняться по бульвару Сансет вместе с другими беспризорниками, спать на пропахшем мочой одеяле на ступенях церкви и есть из мусорных баков итальянского кафе. Не могу оставаться здесь без Клэр! Никогда не стану играть роль, рисовать на лице очаровательную улыбку и прислушиваться к звуку его машины. Он тянулся ко мне, но мое лицо в зеркале было острым, резким и недосягаемым.

Я отвернулась и посмотрела в ночь, на наше отражение в разбитых стеклянных дверях: я в шелковой пижаме, Рон на кровати, Клэр на подушке, омытая светом ночника, впервые в жизни совершенно равнодушная.

— Почему ты просто не мог любить ее хоть капельку больше?

Он уронил руку, покачал головой. Никто не знал, почему. Никто никогда не знает.

Собиралась я дольше, чем в прошлый раз. Забрала все: одежду, которую купила мне Клэр, книги, зайчонка Дюрера. Чемодан был только один, остальное распихала по продуктовым сумкам. Семь сумок. Пошла в кухню и достала из пакета с драгоценностями аквамариновое кольцо, которое им с матерью всегда было велико. А мне в самую пору.

Почти в полночь приехал микроавтобус с соцработницей, белой женщиной средних лет в джинсах и жемчужных сережках. Джоан Пилер уволилась в прошлом году, нашла работу на студии «Фокс». Рон помог отнести вещи в машину.

— Прости, — сказал он, когда я садилась.

Пошарил в кошельке, всучил деньги — две бумажки по сто долларов. Мать швырнула бы их ему в лицо. Я взяла.

Мы уезжали в безлунную ночь, и я смотрела в заднее стекло на удаляющийся дом. Конец несбывшегося. Маленький дом за огромными белыми стволами платанов. Теперь плевать, что со мной будет дальше.