Джанет Фитч - Белый олеандр

— Говоришь, как будто это совсем неважно.

— Так и есть.

Что красота, если не превращаешь ее в молоток или ключ? Ею просто пользуются окружающие: восхищаются, завидуют, презирают. На нее, как на гвоздь для картины на пустой стене, навешивают мечты. «Используй меня, помечтай!» — говорят девушки.

— Ты никогда не была уродиной. — Парень смотрел на свою руку, заштриховывающую пустые места в научно-фантастической сцене. — А от меня женщины шарахаются, как от заразы. Если в минуту слабости разрешают себя коснуться, то заставляют за это платить. — Он открыл рот, чтобы сказать что-то еще, но передумал. Уголки губ поползли вниз. — Ты, например, меня бы к себе не подпустила, так?

С чего он взял, что он урод? Прыщи бывают у всех.

— Я никого к себе не подпускаю, — отозвалась я наконец.

Пририсовала флакон с барбиталом натрия на лоскутном коврике у кровати, крошечные ярко-розовые таблетки на темном фоне.

— Почему?

Почему? Я устала от мужчин, которые маячат в дверях, подходят слишком близко, пахнут пивом или виски пятнадцатилетней выдержки. От мужчин, которые не заходят с тобой в операционную, бросают накануне Рождества, хлопают сетчатой дверью. Которые влюбили тебя в себя, а потом передумали.

Целый лес мальчишек, которые следят за тобой глазами, лапают за грудь, машут перед носом долларами, а взглядом уже сбивают тебя с ног и берут то, что считают своим по праву.

Перед глазами еще стояла женщина в красном халате. Она умоляла, ползала на коленях на виду у соседей. И другая — на крыше, на ветру, тихая и странная. Женщины с таблетками, ножами, женщины, красящие волосы. Женщины, смазывающие ради любви ядом дверную ручку, готовящие слишком много еды, устраивающие стрельбу в детской. Я знала, как заканчивается эта пьеса, и не хотела больше никаких проб. Это не смешно и не забавно — русская рулетка с тремя пулями.

Нарисовала зеркало на стене, противоположной комоду, там, где его на самом деле не было, и в красноватой темноте — собственное отчаянное лицо с длинными белыми волосами, в пурпурном бархатном рождественском платье, которое так и не удалось поносить. Ту меня, которая умерла вместе с ней. Нарисовала себе на шее красную ленту. Стало похоже, как будто перерезали горло.

— Ты лесбиянка? — спросил Пол Траут.

Я пожала плечами. Может, и лучше бы… Вспоминала, как чувствовала себя, когда мы танцевали с Оливией или когда Клэр поцеловала меня в губы. Не знаю. Люди просто хотят быть любимыми. В этом и загвоздка со словами, они слишком четкие и определенные, негибкие — стул, глаз, камень. Не отражают чувства, всегда что-то остается за кадром. Подумала о любовниках матери: Джереми, Иисусе и Марке, — молодых мужчинах с подтянутым прессом, блестящими глазами и голосом, как обувной атлас на голой коже груди. Вспомнила, какая красивая была Клэр, когда выделывала в гостиной жете и па-де-бурре. Как я ее любила…

— Это важно? — Я подняла глаза.

— А для тебя вообще что-нибудь важно?

— Выживание. — Хотя даже это теперь казалось неправдой.

— Негусто.

Я нарисовала в комнате Клэр бабочку, хвостоносца. Добавила белую капустницу.

— Больше пока не получается.

Когда ему снова разрешили гулять, мы стали ходить вместе. Девчонки окрестили его моим бойфрендом. Еще одно слово, не отражающее реальность. Пол Траут был единственным человеком, с кем я могла поговорить. Он хотел встретиться, когда мы отсюда выйдем, просил адрес, телефон, какие-то координаты, но я не знала, куда меня отправят, и не могла положиться на мать. Я решила не сообщать ей новый адрес, не хотела иметь с ней ничего общего. Он оставил мне название магазина комиксов в Голливуде, сказал, что будет оставлять там письма.

— Пометь на конверте «для Пола Траута».

Его перевели в групповой дом в Помоне, и я приуныла. После Дейви он стал первым человеком моего возраста, с которым было приятно проводить время, первым, кто хоть отдаленно понимал, через что я прошла. Мы только-только познакомились, и его уже увезли. Нужно привыкать. В конце концов все тебя покидают. Пол оставил на память рисунок. Я в роли супергероя, в облегающей белой футболке и поношенных шортах. Тело прорисовано очень тщательно — результат долгих наблюдений и раздумий. Я только что замочила главного злодея на мотоцикле, каблук мартинса стоит на его голой груди, а в руках дымится пистолет. Убила выстрелом в сердце. Сверху написано: «Никого не подпускаю».

Через несколько дней после отъезда Пола я сидела за оранжевым столом около корпуса для младших мальчиков и ждала собеседования. Провела рукой по стриженым волосам. Зимнее солнце грело макушку. Потенциальные родители не должны были выбирать. Предполагалось, что они поговорят с тобой, «чтобы лучше тебя узнать», но все понимали, что это кастинг. Я не волновалась — не хотела, чтобы меня забрали, предпочитала остаться здесь до восемнадцати. Не хотела ни к кому привязываться. Но забирали рано или поздно всех…

За столом под высокими соснами шло собеседование с двумя братьями. С парами всегда тяжелее. Хорошенький карапуз сидел на коленях у женщины, а старший брат, уже не хорошенький подросток с пушком над верхней губой, стоял справа, засунув руки в карманы. Брали только малыша. Старший убеждал, какой он ответственный, как будет заботиться о братике, выносить мусор, подстригать газон… Сердце рвалось на это смотреть.

Мое первое собеседование состоялось во вторник. Билл и Энн Гринуэй из Дауни. Приемная дочь, прожившая у них три года, только что вернулась к настоящим родителям. Билл вытер рот тыльной стороной руки, а Энн заморгала, пряча слезы. Я изучала свою обувь, белые кеды с голубыми полосками по бокам и большими дырочками для шнурков. Один балл в мою пользу — я к матери в обозримом будущем не вернусь.

Говорила мало, не хотела даже смотреть. Мне они уже нравились. Их доброта тихо засасывала, как будто в ванне спускали воду. Так легко уехать с ними. Я представляла светлый и удобный дом, типовой, но добротный, может быть, двухэтажный. Фотографии детей на столах, старые качели на заднем дворе. Залитая солнцем школа. Даже церковь — уютная, без фанатиков, озабоченных грехами и вечными муками. Держу пари, они со священником на «ты».

Да, я могла бы уехать с Энн и Биллом из Дауни. Вот только с ними я бы многое забыла. Бабочки разлетелись бы. Засушенные цветы и Бах по утрам, темные волосы на подушке, жемчуг. «Аида» и Леонард Коэн, миссис Кромак и пикники в гостиной, паштет и икра. В Дауни станет не важно, что я слышала про Кандинского, Ипр и знаю французские названия балетных па. Я могу забыть черную нить сквозь кожу, взрывающую кость пулю тридцать восьмого калибра, запах нового дома и мать в наручниках, странную нежность, с которой грузный полицейский держал руку у нее над головой, чтобы не ударилась, залезая в патрульную машину. У Энн и Билла Гринуэй из Дауни эти воспоминания потускнеют и растворятся. Амстердам и отель Эдуардо, чай в «Беверли-Уилшир» и дрожащая Клэр рядом с бродягой. Я больше никогда не увижу собственное отражение в лицах бездомных детей в подворотнях у бульвара Сансет.