Ханс Хенни Янн - Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Лишь ценой крайнего напряжения мог я сосредоточиться на форме всех этих ценных предметов. Я видел их как бы уже разбитыми, разъеденными алчным процессом разрушения, превратившимися в груду осколков на далеком дне предназначенной для них судьбы. Напрасно пытался я вновь приманить, ощутить то священное удивление, которое опьянило меня накануне: теперь я видел только обезображенный лик изношенных вещей.

Наконец, чтобы скрыть свою внутреннюю рану, я принялся рассматривать корабль: трехмачтовый парусник, искусную работу какого-то моряка, чьи руки вдруг обрели самостоятельность и, подчинившись внезапной отщепенческой фантазии, создали точное отображение воображаемой реальности {76} . (Может быть, старый мастер Лайонел Эскотт Макфи, когда набрасывал чертежи киля, шпангоутов и внутренних помещений «Лаис», больше думал о тайне, чем о самом корабле.) Тысячи таких рук, протиснувшись в узкое горлышко бутылки, омываемые волнами красок и клея, оснащали такелажем свои корабли; и паруса раздувались, и буг взрезывал пенную воду… потому что настоящие паруса — над ними — тем временем вяло обвисали на фоне солнечной безветренной дали. Скука, инстинкт игры, желание превзойти в мастерстве своего товарища, мысль о каком-то далеком приятном человеке — вот что давало таким часам крылья. Миллионократные взмахи крыл летучего коня {77} , песнопения из глубин и с высей, которые ударяются в тесную грудь и побеждают немощность, прогоняют леность сердца… Но нет, этот корабль был низвергнувшимся порождением другой мысли. В сухой основательности, с какой воспроизводились форма корпуса и оснастка судна, таилось более разветвленное представление: о внутренней части. Под палубой существовал целый мир. Поднимаясь от киля, кверху, путано наслаивались — рядом друг с другом и поверх друг друга — судовые помещения. Сквозь крошечные иллюминаторы можно было заглянуть внутрь. Внешний облик даже самых дальних, лишь постепенно открывающихся взгляду предметов тщательно воспроизведен, а не просто бегло обозначен… — Я почувствовал себя так, будто желто-белая галеонная фигура пропахала меня насквозь. Я невольно глубже задумался о творении старого Лайонела Эскотта Макфи, о бесполезном бронзовом отсеке, в который хлынула морская вода… Я отвернулся. Я сказал: «Это не моя тайна. Существует много трехмачтовых парусников».

Взгляд китайца скользнул куда-то мимо меня. Я почувствовал слабый укол неозвученного вопроса. Но обстановка не располагала к тому, чтобы я сделался разговорчивым. Мои глаза, с невольным любопытством блуждавшие по безжизненным остаткам страстей, снова уцепились за что-то. На плоской каменной стеле — углубленный в нее, упрощенно-жалкий образ человекоподобного существа. Худые невыразительные руки и ноги, слишком длинные, не были врезаны в твердую поверхность резцом: их извлекли наружу, шлифуя эту поверхность более твердым камнем, диоритом или порфиром, — долго и мучительно, напрягшимися руками как бы втирая фигуру в каменный фон. Такое могло случиться только во времена, когда у людей еще не было ни бронзовых, ни железных орудий. И тот, кого с таким трудом изваяли, — наверняка бог. Не только потому, что судьба наделила это существо роскошным детородным органом; его руки, большие как деревья, вырастают прямо из плеч и, раскинувшись, заключают в благословляющее объятие все, что попадается ему на глаза (а поле зрения у него, как легко догадаться, весьма широкое). Могучий бог. Однако — как если бы творящий человек еще не вполне усвоил дерзкую точку зрения, согласно которой бог должен походить на него самого, — этому могучему существу дано в сопровождение священное животное, его второй образ: баран или олень, северный олень {78} . Прежде мне уже доводилось читать о таких рисунках на камне. Но насколько же больше потрясает, когда ты — в антикварной лавке — встречаешься с живыми богами, с бессмертными! Тысячекратные изображения высшего существа для меня как бы сгустились в этот один грубый, сказочный, колдовской образ: гордые звероподобные боги Египта; сфинксы с телами баранов и быков вдоль дорог, ведущих к китайским императорским гробницам; изнеженные тела мраморного Олимпа; легионы антропоморфных божеств с индийских пагод; золотое великолепие католических кумиров и уродливая смерть единственного обнаженного среди них. Миллионократная эпифания: повсюду она изливалась из зачинающего Нуля пустоты {79} ; повсюду потом меркла, и мы, живые, взываем к руинам, которые еще остаются: после того как мир пылкой страсти, внутренней уверенности раз за разом разрушался — с каждым живущим, который испускал дух, с каждым тысячелетием, ниспровергающим старые храмы. Человек уже много раз разбивал своих идолов, он будет их разбивать вновь и вновь. Человеческая деятельность — сплошное осквернение святынь. Кумиры бесполезны, говорят умники. Но какую печаль я чувствовал, когда видел, что Бессмертные падают со стен своих цитаделей, что их храмы горят, а могилы святых, сконцентрированные вокруг благочестивых обителей, вскрыты! Это предательство в словах, эта бесплодная ярость, отстаивающая права живых!.. — Так что сердце мое пребывало с убитыми богами из камня, дерева и бронзы… И тут я увидел женщину — каменную, как и тот бог из первых тысячелетий; но она была моложе, чем он, и украшена благочестивым словом Писания: Ева {80} . Бледный торс из песчаника, некогда живший в одном из соборов. Теперь — похожее на маску лицо над налитыми грудями и округлившимся животом. Она тоже потомок какой-то богини. Но — богини земной; она произошла от ребра падшего ангела: эта прародительница людей, Праматерь {81} , соблазняющая нас на радости, которым мы вновь и вновь предаемся, чтобы плоть выстаивала, сохранялась. Вместе с неотделимыми от плоти стенаниями.

— Порядкам, установленным людьми, и господству людей придет внезапный конец, ибо для мудрости не осталось пространства. Неразумие живет уже и в лесах, и на горах, — сказал китаец.

Догадался ли он, о чем я думаю, или просто прочитал на моем лице знаки озабоченности и подобрал для них соответствующее рассуждение общего характера?

Я ответил:

— Гармонии мира выстоят, сохранятся. Они отчетливее, чем сам материал. К ним не применима мера добра и зла.

Я снова повернулся к этим священным руинам мира…

Руки мастеров покоятся в их могилах. Но существует много могил, в которых больше нет рук…

Мысли мои омрачились. В духе своем я разочаровался и в гнездах порока, и в священных местах. Страстность души и страстность тела казались мне теперь чем-то напрасным, ущербным, хуже того — обременительным. Целую неделю я избегал антикварной лавки. Но потом снова пришел туда.