Ханс Хенни Янн - Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Я поговорил с хозяйкой. Мне хотелось показать свое искусство перед более многочисленной публикой. Хозяйка благосклонно улыбнулась. Сказала, что назначит день. И подняла на меня повлажневшие глаза. Я почувствовал, что она гордится мною. Но секреты нотного ролика ей не выдал.

В один из вечеров на следующей неделе в обеденной зале царило праздничное возбуждение. Тутайн переговорил с некоторыми завсегдатаями и сообщил им — так, чтобы услышали и чужаки, — что его друг будет сегодня играть перед почтенными гостями в новой манере: руками, ногами и с помощью бумажного ролика, как они слышали и раньше, но в беспримерно более сложной технике, похожей на акробатические упражнения, — помогая себе всеми выступающими частями тела, в том числе и носом. И так далее… Я чувствовал себя счастливым и вместе с тем смущенным. Я попросил, чтобы свет был немного притушен и чтобы гости не заглядывали мне через плечо, чтобы они держались на должной дистанции — потому, дескать, что мне нужно собраться с мыслями, как акробату на трапеции в тот момент, когда музыкальная капелла в цирке умолкает и только глухая барабанная дробь еще регулирует сердечные удары зрителей. Собравшиеся согласились удовлетворить мои желания. Я сел к клавиатуре, поднял руки с растопыренными пальцами. Тутайн, на заднем плане, бросил монету в предназначенный для этого ящик, и сверхизобильно перфорированный бумажный ролик выпустил на волю симфонию подмалевков, уместных и неуместных, к некоей композиции, идея которой исходила не от меня. Я, словно сумасшедший, двигал руками над вздымавшимися и опадавшими клавишами, даже вроде бы ударял по ним головой, как пообещал Тутайн, но на самом деле не прикасался к ним, чтобы мой музыкальный аттракцион не обрушился в хаос. Я начал потеть, чего ни разу не случалось прежде, когда я действительно ударял по клавишам. Наконец композиция закончилась. Я признался себе, что несколько мест и на этот раз прозвучали смазанно, и меня не покидало мерзкое чувство стыда. Однако не успел отзвучать последний аккорд, как меня будто выдернули из этого опущения. Накатил необузданный вал аплодисментов. И я уже был готов поверить в свой триумф. Когда бумажная полоса — в машине — снова свернулась в ролик, слушатели стали требовать, чтобы я повторил выступление. Разумеется, я подготовил только один номер — дальше моя работа с пробиванием дырочек пока не продвинулась, — и теперь пожалел о том, что отважился на публичное выступление слишком рано; тем не менее я утешил себя и слушателей объяснением, что это, дескать, эксперимент, что моя готовность слишком сильно зависит от предварительных приготовлений и что если присутствующие хотят какого-то продолжения, им придется удовлетвориться демонстрацией прежнего, более простого способа украшения бумажных роликов… Публика затопала ногами, она требовала именно повтора. И Тутайн опустил в ящик новую монету. Поток звуков начал изливаться вторично. Но когда половина музыкальной пьесы уже была позади, я оставил свою игру для видимости, поднялся, отошел от клавиатуры, приблизился к гостям и предоставил машине самой доиграть остальное. Я был уверен, что таким образом подниму чудесность происходящего на неизмеримую высоту.

Результат моего поступка оказался убийственным. Публика мало-помалу пришла к выводу, что ее обманули. Люди не могли себе все это объяснить. А когда поняли, в чем дело, почувствовали, что их обвели вокруг пальца. С едва скрываемым раздражением они теперь спрашивали о технических деталях. Тутайн пытался не допустить моего полного поражения: громким голосом он давал правильные и неправильные разъяснения, описывал трудности моей работы, по ходу которой приходится пробивать в бумажном ролике отверстие за отверстием — тысячи отверстий, десятки тысяч, и каждое на правильном месте… Однако и он не сумел развеять плохое настроение присутствующих. Бумажный ролик остается бумажным роликом, а какого рода на нем отверстия, слушателям было без разницы: пробивала ли все отверстия перфорационная машина, стократно и по шаблону, или их впервые проделали — словно в теле девственницы, так сказать, — мозг и руки конкретного человека, для них значения не имело. Эти простодушные люди решили, что я подсунул им фальшивку. Они не могли оценить мою работу, принять или истолковать беспощадные изобретения моего музицирующего ума; музыкальные каскады в их сердца не проникли. Они хотели увидеть человека, который, имея две руки, играет одновременно тридцатью пальцами. Я же только позднее понял, что обманул не только их, но и себя.

Чтобы не отчаиваться слишком сильно, я решил напоследок доставить гостям хотя бы маленькое удовольствие. Я не мог допустить, чтобы они разошлись неудовлетворенными: интересы Уракки де Чивилкой не должны были пострадать. Поэтому я прокрутил несколько обычных роликов, сопровождая их своей игрой. Я играл очень старательно, с такой трудно дающейся ловкостью, на какую вообще был способен. Свет горел на полную мощность, люди смотрели на мои руки, хватали меня за плечи и локти, чтобы проверить, не обманываю ли я их и в этот раз. Я убирал пальцы от клавиш, и музыка становилась жиденькой; снова начинал играть, и она словно набирала объем. Слушатели признали, что на этот раз я вел себя честно, и после паузы раздались аплодисменты: слабо выраженное одобрение представленной мною смеси из ловкости человеческих пальцев и машинной музыки.

Я взял еще один ролик и стал думать, как изменить записанную на нем композицию. Первый неуспех не оказал на меня глубокого воздействия; и все же теперь я хотел сделать свои украшательства более редкими — и, как следствие, исполненными с большим вкусом, приправленными духовностью и оригинальными музыкальными идеями. Случайно мне пришла в голову мысль, что пустое пространство в начале бумажной ленты можно использовать для затакта, для введения к композиции. С помощью линейки я просчитал, что места хватит для семи тактов фантазии. Я начертил свои вспомогательные линии, проставил диагональные штрихи. И быстро завершил временной и тональный растр парой фигур, которые потом намеренно провел и через гармонии самой композиции. Потом я — словно ветер, задевающий верхушки деревьев в лесу, — пробил перфоратором точки пересечения в системе координат. Это была мудреная работа, отягощенная гармоническими расчетами. Но я все равно видел, как на бумаге возникает порядок штрихового рисунка, видел свет и тени черных круглых точек. Я мог вообразить, что это марширующие колонны солдат, которые друг за другом, склоняясь под ветром, продвигаются вперед. Это были мужчины, увиденные с большой высоты… и в то же время всего лишь дырочки, пробитые моим перфоратором.