Максим Осипов - пгт Вечность

Гостиницу Бетти не стала заказывать – наверное, Эльза к себе ее позовет. Эльзе сорок два года, и она, по всей видимости, одинока. Как бы убого она ни жила, надо вытерпеть: родственников не выбирают. Ничего, ничего, глядишь, и у Эльзы что-то наладится. Между прочим, для Бетти союз с сестрой тоже небесполезен – с этими новыми правилами об иностранных счетах. Но Бетти сюда приехала не поэтому.

– Давайте направо свернем, – просит она, – вдоль Шпрее прокатимся.

Камень, плитка, перила: здесь Шпрее забрана в набережную. Речушка так себе, вшивенькая, чуть шире, может быть, нашей Яузы. При минимальном умении плавать утонуть в ней нельзя.

Бетти достает зеркало, себя разглядывает. У отца такая же складка на лбу, гораздо сильнее выраженная – это особенно видно на юношеской его фотографии, с каким трудом удалось ее разыскать! Когда отца спрашивают, где он теперь работает, он отвечает, что после смерти жены ко всему потерял интерес. Да, работает – там, где-то там, – машет рукой, прикрывает глаза: никому дела нет до подробностей. Проекты курирует, некоммерческие. Издательские, просветительские. Коммерция ему противопоказана, ею Лизка вон пусть занимается.

Настоящий город они оставили позади, кругом даже не парк – лес: птицы орут, белки бегают. Где и быть лошадиному магазину, как не в глуши. Тут даже лисы и зайцы водятся, а скоро, в апреле-мае, приползут загорать старички: немцы любят полежать нагишом на солнышке. То еще, вероятно, зрелище.

Скоро приедем. Бетти лезет в свой телефон, отключает звук, пересматривает фотографии, в сумку заглядывает – не потерялись ли билеты на оперу, снова смотрится в зеркальце. Складывает все обратно, проводит руками по бедрам. У Бетти длинные пальцы с очень выпуклыми, рельефно очерченными суставами.

“Се-е-рдце, молчи в сне-е-жной ночи, – начинает она напевать, тихо-тихо, почти про себя, – в поиск опасный уходит разве-е-дка…” Песенка эта всегда ее гармонизирует. Опять-таки – у отца научилась, сам он верхушку не мог вытянуть, Бетти ему подпевала, на пианино подыгрывала. Да-да, она и музыкальную школу закончила в далекие уже времена.

Шиллер-аллее, четырнадцать. Где остальные тринадцать домов? Где-то там, за деревьями. “Кремер и Кремер”, полчаса до закрытия. Не дело опаздывать, не дело и раньше времени приходить.

Бетти высаживается позади здания, отпускает такси, оглядывается. Никого – ни охраны, ни покупателей. Только крохотный серенький автомобиль с лошадиными мордами, нарисованными на капоте и на багажнике, – нет сомнений в том, кому он принадлежит. Автомобиль вызывает у Бетти новый прилив сострадания.

Пасмурно, но не холодно, тут прошел-таки дождь, и воздух напитан водой. Пахнет свежеподстриженными кустами: сильный, трудноопределимый запах. Бетти минут еще десять гуляет в сумерках, время – без четверти шесть.

Витрина ярко освещена: уздечки, поводья, налобники, амортизаторы, вальтрапы любых цветов, меховушки – на капсюль и под седло – все знакомое, милое сердцу, на короткий момент она забывает, зачем приехала. Дальше: жокейки, цилиндры, о, бриджи какие роскошные, с замшевой вставкой под попу – жаль, некуда выйти в таких. Зато сапоги – не забыть бы, как называются. “Тиффани”. Всё, пошли.

Стрелять Бетти учили так: выдохнуть до конца, потом немножко, на четверть, вдохнуть, задержать дыхание, прицелиться. Услышать, как бьется сердце, и в промежутке между ударами спустить курок. Бетти берется за ручку, выдерживает короткую паузу, открывает дверь.

– Здравствуйте, Эльза, – говорит она, подойдя к кассе. – У меня для вас хорошие новости.

У истории этой есть предыстория. В конце февраля позвонил отец, попросил прийти. Тон трезвый и деловой: две новости. Начнем, как обычно, с плохой?

– Рак. – Он предпочел бы не… Да, по мужской линии. – Простата. Предстательная железа. Тетка-уролог из поликлиники говорит: рачок, ничего особенного. Предлагает, – отец неожиданно взвизгнул, – кастрацию! Где гарантии, что поможет? Гарантий нет!

Разумеется, Бетти не допустит подобного варварства. Она найдет для него правильного врача – в той же Германии.

– Во-от, в Германии, – столь же внезапно отец успокаивается: поэтому он ее и позвал.

Есть, однако, препятствие. Их… – Кого их? – Неужели не ясно? Их, бывших сотрудников Первого управления (да, того самого), не пускают в Европу, вообще никуда, вполне себе гласный запрет. Отец проговаривает это быстро и даже с брезгливостью: ты умная девочка, брось притворяться, будто удивлена.

Что-то до нее долетало, конечно же. Однажды – было ей лет тринадцать, Бетти случайно подслушала: зашедший к ним в гости сосед дядя Савва, посмеиваясь, рассказывал, как один их общий с отцом товарищ чуть не угробил врача, который что-то ему очень удачно вырезал, – подарил тому дорогущий виски или коньяк, а в бутылке – огромная концентрация какого-то вещества, ядовитого (Бетти забыла название): обознатушки, не оттуда пузырь достал, перепутал сейф. Отец быстро заткнул его, вытолкал. Бетти тогда узнала отличную фразу – отец произнес ее по-английски: Ask no questions, and you'll be told no lies [1]. И за границу он в самом деле не ездил, предпочитал отдыхать на родине. Если подумать, то можно вспомнить еще.

Итак, плохой новостью отец поделился – рак. Причем лечить этот рак предстоит в Москве. Бетти не любит слова “совок”, она практически не жила при нем, но уверена, что было в нем всякое, много прекрасного в том числе. Но применительно к отечественной медицине другого слова не подберешь. А где хорошая новость? Что-то отец не спешит сообщить ее.

Он улыбается, просяще, болезненно, он смущен – таким его Бетти прежде не видела. Хорошая новость следующая: в Германии у нее, вероятно, сестра. Понятно, почему он раньше молчал – была жива мама, и почему разговорился теперь: воссоединение семьи – единственный шанс на лечение.

Обстоятельства таковы: с начала семидесятых и по восемьдесят второй он жил в Западном Берлине под сербской фамилией Милич. Почему не Фишер, не Шмидт? Ну вот так. Может, немецкий был не настолько хорош. Где работал, что делал? Картами занимался, географическими, в бюро служил – считай, по профессии. Только карты его были почти не нужны. В Берлине в семидесятые все уже устаканилось, пришло в равновесие. На речку ходил, женился, родили девочку. Жену звали Анной. Что делала? Да ничего, преподавала музыку. Она была сильно старше него. Теперь-то, конечно, на пенсии, если не умерла. В общем, жил себе, можно сказать, не тужил. Строили какие-то планы совместные, без задних мыслей. Домик хотели купить, девочку Эльзу воспитывали. А потом вдруг приказ: возвращаться. Кто-то подставился, чей-то прокол, не его. Не задавайте вопросов… – Бетти помнит конец.

На то и приказы, чтоб выполнять. Дали на сборы немало – два полных дня. Рано утром отправился, как он часто ходил, на Шпрее, одежду оставил на берегу, а сам… Были способы. Предлагали семью прихватить, но вряд ли бы Анне эта затея понравилась, она, насколько он знал, не питала особой симпатии к русским, к соцлагерю. Короче, не вышло поговорить.