Максим Осипов - пгт Вечность

Белла бродит по пустому больничному дворику, ей жарко, она обмахивается тетрадью и ищет тень. Кое в чем удалось разобраться: здесь, в этом корпусе, “Сострадание” занимает несколько комнат – есть кабинет начальницы – Орджоникидзе, есть бухгалтерия и большая общая комната – в ней Таша и остальные девушки. Табличка возле двери, написано: пациентам и родственникам заходить в административное здание запрещено. И от руки: спасибо за понимание. Так что детей здесь нет, они в другом корпусе, через двор.

Во дворе по нескольку раз на дню появляется полноватый молодой человек с небольшой бородой, весь в красном, вернее – малиновом. Склочный характер, говорят про него, но специалист – дай Бог каждому. Хотя где бы он был, если б не мы, не фонд.

– Саша, бросайте курить, – распоряжается Орджоникидзе и, чтоб дым не летел, захлопывает окно.

– Можете называть меня “доктор”, если забыли отчество, – огрызается Саша, но Орджоникидзе уже не слышит его. Он поворачивается к Белле: – Мощная тетка, да? Ей бы министром здравоохранения. Или тяжелой промышленности. Может, будет еще.

Он вызывает у Беллы доверие. Что же касается Орджоникидзе, то она похожа на дежурную по этажу. Как он громко смеется, и искренне! Белле впервые удалось тут кого-то развеселить.

Саша видел ее на сцене, давно, помнит, что очень понравилось, хоть и роль была небольшой. Подростком Сашу водили в театр чуть ли не каждый вечер: отчим заботился о духовном воспитании мальчика.

– Вы ведь играли в театре имени… – Щелкает пальцами, ждет, что Белла подскажет название, затем быстро взглядывает на нее. – Простите. Конечно же, все равно.

Событий не происходит, дни наполнены разговорами, смысл которых Белле не очень ясен, но, кажется, все привыкли, что она сидит в уголке с тетрадью или перемещается по двору, и почти не обращают на Беллу внимания. Зато чашки у них теперь чистые. И Белла привыкла к ним, не спрашивает ни о чем. Театр учит терпению: никто ведь не обещал, что получится сразу, – так в этих случаях говорят. Сегодня или вчера она столкнулась с Орджоникидзе, та посмотрела поверх ее головы и произнесла одно только слово: “Ждем”.

– Когда я пришел сюда отделением заведовать, другая эпоха была. – У Саши опять перекур. – Инструменты, лекарства мешками из-за границы таскал. Друзья чего-то нам набирали по мелочи. А потом появилась она, – он показывает, – с фондом своим. Мы признательны, тетка многое сделала, но вообще-то нам хватает и собственного начальства. Более чем.

Белла внимательно слушает. Хорошо он артикулирует: гласные выходят у Саши крупными, круглыми.

– А теперь еще Ангелина ваша, лицо “Сострадания”, – он повышает тон. – Какую гадость вчера написала, видели? Или подписала, разница невелика. Счастье ваше, что вы газет не читаете.

Саша хочет казаться сильным. Надо бы найти для него слова. Вот, Лёва недавно сказал:

– Белка, кому в этой жизни чего-то хочется кроме самых простых вещей, тот готов идти людям по головам.

Саша смотрит непонимающе: Лёва – кто это, муж ее? Уходит: амбулаторный прием, дети ждут. А с Лёвой они уезжали из дома отдыха почти что одновременно, но он в Ленинград, а она в Москву. Договорились встретиться через три недели у Красных ворот, время назначили – Белле тогда еще не поставили телефон.

И был вечер того же дня, или следующего, или еще сколько-то дней прошло. Девушки рассуждают о том, что уходят люди, что работать становится некому, никто не хочет тяжелых детей вести, но это теперь всюду так, и скоро не станет средств отправлять их на какие-то манипуляции за границу, и, значит, родители будут, как в прежние годы, валяться у Орджоникидзе в ногах, умолять – зрелище не для слабых нервов, такое никто, кроме тетки, не в силах выдержать. И придется, наверное, как когда-то, когда начинался их фонд, бумажки из шапки тянуть, выбирать, кому деньги давать, жребием. Так что надежда теперь на того, кто должен завтра их навестить, не то унесут детей гуси-лебеди – так, Белла Юрьевна? – и некстати как, а может, наоборот, очень вовремя, вокруг Ангелины поднялся шум.

И приезжает сама Ангелина, сильно, видимо, раздосадованная – здоровается с Ташей и остальными, а Белле едва кивает и сразу отводит глаза. И пока Белла пробует сообразить, чем бы она могла огорчить Лину, входит Орджоникидзе:

– Ничего тяжелей телефона в руках не держали, а туда же – судить, рассуждать. Ташка, давай, в отделение звони, пусть парня подгонят посимпатичнее, лучше национального. Стой, она сама к ним пойдет. Халат пусть дадут. И бахилы – ей и фотографу.

И Лина, вернувшись из отделения, пила с ними кофе и плакала, прижимала руку к груди и повторяла, что в обмен на возможность спасать детей готова присягнуть хоть черту, хоть дьяволу, и все повторяли, что Лина – прекрасная, и фотографировались, и плакали вместе с ней, кроме Орджоникидзе, та только хмурилась. И Белла участвовала в общем деле сочувствия Лине, которая для нее ведь тоже много хорошего сделала, а теперь почему-то отводит глаза.

Пришел Саша, врач, Белла только сейчас заметила, что он рыжий, Саша тоже ужасно сердился, но на что-то другое, свое, и, оглядываясь поминутно на Лину, просил снизить градус, умерить пыл, не писать глупостей про возглавляемое им отделение – никаких они уникальных операций не делают:

– Не происходит же ничего! – Он заикается от волнения. – Вот, вылечили японского мальчика. Прооперировали нерусского! Меня с утра атакуют, берут интервью.

Орджоникидзе пожимает плечами: сантименты какие-то, чушь.

– Коллеги, сосредоточим внимание на завтрашнем дне. – Она просит распечатать сценарии, раздать их собравшимся, чтобы каждый хорошенько выучил роль.

– А он… Он точно приедет? – спрашивает одна из девушек.

– Во всяком случае, пока что мы есть в его графике.

– Фотосессия! – восклицает Саша. – Не желаю участвовать!

– Это нужно не вам, Александр Маркович, – возражает Орджоникидзе, – а для дела, ради детей. Впрочем, и вам подобная фотография не повредит. – Усмехается: – По росту вроде проходите.

Таша вмешивается в разговор:

– Сунете в паспорт – и никаких проблем, ни с таможенниками, ни с гаишниками.

– А со мной, доктор, вы согласны сфотографироваться? – спрашивает Лина вдруг, необыкновенно просто. Слезы у нее высохли, это прежняя Лина, милая и спокойная.

У Саши краснеют щеки и лоб:

– С вами, конечно, да.

Разговор переходит на то, о чем именно предстоит просить. За окном темно, очень поздно уже. Белла прислоняется головой к стене, закрывает глаза. Таша шепчет:

– Дайте я вас провожу.

Нет, она посидит послушает.

Ее будит спор – опять Саша с Орджоникидзе ссорятся:

– Вы же, кажется, еще час назад не собирались кое-кому подавать руки, а теперь ишь какой список выкатили!