Карсон Маккалерс - Часы без стрелок

— Значит, по-вашему, я должен читать в ваших мыслях, что писать в письме, а что — нет?

— Не читать в моих мыслях, — с возмущением сказал судья, — а понимать по моей интонации, что является посторонними размышлениями, а что нет.

— Я прекрасно читаю в мыслях.

— Значит, у тебя хорошо развита интуиция? У меня, кстати, тоже.

Шерман не знал, что такое интуиция, но подумал, что, работая у судьи, можно набраться самых необыкновенных слов.

— Вернемся к письму, — строго приказал судья. — Напиши после приветствия: «В недалеком прошлом до меня дошло…» — Судья прервал себя и продолжал уже не так громко. Шерман, читавший его мысли, не стал этого записывать. — Что такое недалекое прошлое, если оно недалекое? Год… два… три? По-моему, это было лет десять назад.

— В таком случае я не стал бы говорить, что оно недалекое.

— Ты совершенно прав, — твердо признал судья. — Начнем письмо с совершенно другой отправной точки. — Позолоченные часы в библиотеке пробили двенадцать раз. — Но уже полдень!

— Ага, — сказал Шерман, держа наготове перо.

— В полдень я прерываю свои занятия, чтобы выпить мой первый стакан грога. Привилегия старика.

— Хотите, я вам его приготовлю?

— Это будет очень мило с твоей стороны, малыш. А ты не хочешь немножко виски с водой?

— Виски с водой?

— Я не пьяница. Я не люблю пить один. — И правда, в прежние дни он вызывал для компании дворника, Верили или любого, кто не прочь был с ним выпить. И так как Верили не пила, а дворник умер, судье частенько приходилось пить в одиночку. Но ему это не нравилось. — Немножко грога за компанию?

Что ж, это была приятная обязанность, на нее Шерман никак не рассчитывал.

— С большим удовольствием, сэр. В какой пропорции вы хотите виски?

— Пополам, и смотри, не перелей воды.

Шерман живо направился в кухню, чтобы приготовить грог. Он уже беспокоился насчет обеда. Раз они вместе, по-дружески пьют, ему будет очень обидно, если его пошлют обедать на кухню с кухаркой. Он знал, что так оно и будет, и знал, что ему будет обидно. Он заранее выучил, что ему надо сказать: «Я никогда не обедаю», или: «Я так плотно позавтракал, что совсем не голоден». Налив пополам воды и виски им обоим, Шерман вернулся в библиотеку.

Судья отхлебнул из стакана, причмокнул и сказал:

— Ну, теперь экс катедра.

— Что? — спросил Шерман.

— Так предупреждает папа, когда разговаривает по душам. Я это сказал, чтобы все, о чем я буду говорить сейчас, когда мы выпиваем, не попало в письмо. Мой друг Тип Томас обзавелся еще одной благовидной… нет, благоверной. Словом, взял себе вторую жену. Вообще-то я не одобряю вторых браков, но если хорошенько подумать, то: «Живи сам и дай жить другим». Понимаешь, малыш?

— Нет, сэр. Не совсем, сэр.

— Так вот, должен ли я обойти вопрос о его второй женитьбе и упомянуть о первой жене? Выразить восхищение его первой женой и умолчать о второй?

— А зачем упоминать как ту, так и другую?

Судья откинул голову на спинку кресла.

— Искусство писать письма состоит в следующем: сначала вежливо осведомляешься о личных обстоятельствах: здоровье, женах и прочем, а потом, когда с этим покончено, переходишь напрямик к сути дела.

Судья безмятежно попивал свой грог. И пока он пил, совершалось маленькое чудо.

Когда зазвонил телефон, судья не сразу понял, о чем идет речь. Звонил Д. Т. Мелон, но в его словах, казалось, не было смысла.

— Большого Мальчика убили в уличной драке? И в драке участвовал Джестер? — переспросил судья. — Хорошо, я кого-нибудь пошлю, чтобы привезли Джестера из аптеки. — Он обратился к Шерману: — Шерман можешь съездить на машине в аптеку мистера Мелона и привезти моего внука?

Шерман, никогда не правивший машиной, с радостью согласился. Он видел, как правят машиной, и ему казалось, что он в этом деле разбирается. Судья поставил стакан и пошел на кухню.

— Верили, — начал он, — мне надо сообщить тебе печальную новость…

Кинув взгляд на лицо старого судьи, Верили спросила:

— Кто-нибудь умер? — И когда судья ничего не ответил, стала допытываться: — Сестра Була?

Услышав, что умер Большой Мальчик, она накинула на голову фартук и громко зарыдала.

— И за всю-то его жизнь ему так и не дано было разумения, — причитала она, словно это была самая обидная причина той бессмыслицы, которая надрывала ей душу.

Судья пытался ее утешить, неуклюже похлопывая по спине. Он вернулся в библиотеку, допил свой грог и грог Шермана, который тот не успел докончить, и вышел на крыльце встречать Джестера.

И тут он понял, какое маленькое чудо с ним произошло. Каждое утро, вот уже пятнадцать лет, он с нетерпением дожидался «Миланского курьера», он ждал его в кухне или в библиотеке, и сердце его вздрагивало, когда он слышал, как в почтовый ящик опускают газету, А сегодня, впервые за все эти годы он был так занят, что даже о ней не вспомнил. И старый судья весело захромал вниз по лестнице, чтобы вынуть из ящика «Миланский курьер».

Жизнь человека состоит из множества повседневных чудес, и большинства из них мы просто не замечаем. В эти печальные летние дни Мелон заметил одно такое маленькое чудо и был очень удивлен. Каждое утро он просыпался с чувством какого-то неизъяснимого страха. Какая ужасная беда его подстерегает? Что она сулит? Когда придет? Откуда? Стоило ему очнуться, и сознание того, что его ждет, становилось таким мучительным, что он больше не мог лежать; он вставал и принимался бесцельно бродить по передней и кухне, просто бродить, без всякого смысла и цели, словно чего-то ожидал. Но чего? После разговора с судьей он набил морозильник телячьей и говяжьей печенкой. И вот каждое утро, пока электрический свет боролся с зарей, он жарил себе кусок этой злосчастной печенки. Всю жизнь он терпеть не мог печенку, даже от воскресной курицы, из-за которой вечно ссорились дети. И когда печенка, наполнив весь дом удушливой вонью, была готова, Мелон съедал ее до последней омерзительной крошки. Его почему-то утешало, что она ему так омерзительна. Он проглатывал даже жесткие хрящики, которые все люди выплевывают и кладут на край тарелки. Касторка тоже очень невкусная, но она помогает. Нехорошо, что доктор Хейден не прописал ему никаких лекарств, хотя бы и противных, от этой самой… лейкемии. Сказать человеку, что он болен смертельной болезнью и не посоветовать ему никакого лечения! Мелон был возмущен до глубины души. Он был фармацевтом чуть не двадцать лет, выслушивал жалобы и снабжал лекарствами тысячи людей, страдавших запорами, болезнями почек, вынимал соринки из глаз и так далее. Если он видел, что случай слишком сложный, он говорил клиенту, чтобы тот обратился к врачу, но это бывало редко. Мелон считал, что он знает дело не хуже любого практикующего в Милане врача, и прописывал лекарства против всевозможных недугов. Сам он был послушным пациентом и безропотно принимал глауберову соль, мазался, когда было нужно, мазью, а теперь съедал до последней крошки эту омерзительную печенку. А потом садился в ярко освещенной кухне и ждал. Чего он ждал? И сколько еще оставалось ждать?