Карсон Маккалерс - Часы без стрелок

Как-то утром, в конце года, Мелон проснулся, но ему отчаянно не хотелось расставаться со сном. Он старался подольше пробыть в этом мягком, сладостном небытии, но ему это не удавалось. Птицы уже пронзительно пели, врываясь в мягкий, сладостный сон. В это утро Мелон проснулся усталым. Страх того, что принесет грядущий день, захлестывал его усталое тело и вялый мозг. Он заставит себя снова заснуть. Надо в уме считать овец: черных овец, белых овец, рыжих овец, все они скачут — прыг-скок — и помахивают хвостиками. Надо представить себе ничто, ах, этот мягкий, сладостный сон. Нет, он не встанет, не зажжет света, не пойдет бродить по передней и кухне, бродить, ждать и бояться. Он никогда больше не будет жарить чуть свет эту проклятую печенку, не провоняет ею весь дом. Больше никогда. Ни за что. Мелон зажег ночник и выдвинул ящик. Там лежали пилюли, которые успокаивали нервы, — он их сам себе прописал. Он знал, что их ровно сорок штук. Его дрожащие пальцы скользили по красным и зеленым пилюлькам. Ровно сорок, он это знал. Ему не придется вставать на заре и в страхе бродить по дому. Не надо будет ходить в аптеку только потому, что он всегда ходил в аптеку и зарабатывал этим на жизнь и на содержание жены и детей. И если Д. Т. Мелон и не был их единственной опорой, благодаря тем акциям «Кока-колы», которые жена купила на свои сбережения, и трем домам, полученным ею в наследство от матери, незабвенной миссис Гринлав, скончавшейся пятнадцать лет назад; если он и не был единственным добытчиком в семье, потому что и у жены были свои доходы, — все равно аптека была основой семейного благополучия и у него были хорошие заработки, что бы там ни говорили люди. Его аптека по утрам открывалась раньше всех в Милане и позже всех закрывалась. Покорно стоять и выслушивать жалобы, прописывать лекарства, подавать кока-колу и мороженое, приготовлять лекарства по рецептам… больше этого не будет, никогда! Зачем он всем этим так долго занимался? Как старый рабочий мул, который кружит и кружит, вертя колесо мельницы. А по вечерам бредет домой. И спит рядом с женой, которую давно не любит. Зачем? Потому что ему некуда было податься, кроме аптеки? Потому что ему негде было спать, кроме брачной постели? Нет, работать в аптеке и спать с женой он больше не будет! Его убогое житье-бытье тянулось перед его мысленным взором, и он пальцами перебирал яркие, как самоцветы, облатки.

Мелон положил облатку в рот и выпил полстакана воды. Сколько ему придется выпить воды, чтобы проглотить сорок облаток?

После первой облатки он проглотил другую, потом третью. Потом сделал перерыв, чтобы налить в стакан еще воды. Когда он вернулся, ему захотелось курить. Закурив сигарету, он почувствовал, что его клонит ко сну. Вторая сигарета выпала из его безвольных пальцев, и Д. Т. Мелон наконец-то снова уснул.

Он спал в то утро до семи часов, и все в доме уже поднялись, когда он вышел на кухню, где царила деловая суета. Едва ли не первый раз в жизни он не принял ванны и не побрился, боясь опоздать в аптеку.

В то утро Мелон своими глазами увидел маленькое чудо, но он торопился и был так озабочен, что не мог его разглядеть. Он пошел короткой дорогой через двор и заднюю калитку, чудо было у него перед глазами, но он словно ослеп и поспешно зашагал к воротам. Дойдя до аптеки, он удивился, зачем он так спешил, — вокруг не было ни души. Но теперь уж было все равно. Он со стуком опустил парусиновый навес и включил вентилятор. Когда первый посетитель вошел, трудовой день начался, хотя этим посетителем был всего-навсего сосед — ювелир Герман Клин. Герман Клин часто забегал в аптеку, чтобы выпить кока-колы. Он держал в рецептурной комнате свою бутылку виски, потому что жена его терпеть не могла спиртного и не разрешала пить дома. Герман Клин целый день проводил у себя в магазине, чинил часы и то и дело забегал в аптеку. Он не ходил обедать домой в полдень, как большинство миланских коммерсантов, а выпивал рюмочку виски, закусывая бутербродом с курицей; эти аккуратно завернутые бутерброды поставляла миссис Мелон. Сразу же после того, как аптекарь обслужил Германа Клина, в магазине появилась целая толпа покупателей. Пришла мать с ребенком, который мочился в постель, и Мелон продал ей «уротон» — прибор, который звонил, как только постель становилась мокрой. Он продавал «уротон» многим родителям, но в душе сомневался, поможет ли ребенку этот звоночек. В душе он считал, что у спящего ребенка может от этого случиться родимчик, и разве стоит поднимать весь дом на ноги из-за того, что маленький Джонни тихонько сделал пи-пи во сне? В душе он считал, что лучше оставить Джонни в покое и пусть себе делает свое пи-пи. Мелон разъяснял матерям: «Я продал множество этих приборов, но, по-моему, главное в гигиеническом воспитании ребенка — заручиться его помощью». Мелон внимательно осмотрел ребенка, — довольно увесистую девицу, которая явно не желала никому оказывать помощи. Снабдил женщину с расширением вен резиновым чулком. Выслушивал жалобы на боль в голове, ломоту в спине и расстройство кишечника. Внимательно выспрашивал каждого покупателя, ставил диагноз и продавал лекарства. Ни у кого не было лейкемии, никто не ушел от него с пустыми руками.

В час дня, когда маленький, затравленный своей каргой ювелир пришел съесть бутерброд, Мелон почувствовал себя очень усталым. К тому же его обуревали мрачные мысли. Он спрашивал себя, кому на свете хуже, чем ему. Он с ненавистью смотрел на маленького Германа Клина, жующего у стойки бутерброд. Мелон его ненавидел за то, что он такой безвольный, такой работяга, за то, что он не ходит в чайную «Крикет» или в кафе «Нью-Йорк», как другие коммерсанты, которые не обедают дома. Ему не было жалко Германа Клина. Он его презирал.

Мелон натянул пиджак, собираясь домой обедать. День был знойный, небо раскалено добела. Он шел медленно, чувствуя, как белый полотняный пиджак, а может быть, что-то другое давит ему на плечи. Он никогда в этот час не торопился и ел только домашнюю пищу. Не то, что этот крысенок Герман Клин. Мелон отворил заднюю калитку и, несмотря на усталость, заметил чудо. Овощи, которые он посадил так небрежно, а потом и вовсе запустил в эту страшную весну, выросли. На грядках лежали пурпурные кочаны капусты, курчавилась морковь, зеленели тыквы и помидоры. Он стоял и любовался своим огородом. В это время в открытую калитку вошла компания ребятишек. Это были ребята Лэнков. Странная штука с этими Лэнками. У них сразу родилось по нескольку детей. Двойня. Тройня. Они снимали один из домов, которые получила в наследство жена Мелона, дряхлый и обшарпанный, каким и должен быть дом при такой уйме детей. Сэмми Лэнк работал мастером на прядильной фабрике Уэдвелла. Когда он оставался без работы, Мелон не притеснял его с арендной платой. Дом самого Мелона — Марта и его унаследовала от старой миссис Гринлав, упокой, господи, ее душу! — был угловой, с фасадом на очень приличную улицу. Остальные три дома стояли в ряд за углом, и квартал этот заметно нищал. Дом Лэнков был последним в ряду трех домов, полученных в наследство миссис Мелон. Поэтому Мелон часто видел потомство Лэнков. Грязные, сопливые детишки шлялись по улице, потому что дома им нечего было делать. В одну особенно суровую зиму, когда миссис Лэнк была на сносях с двойней, Мелон послал им угля: он любил детей и знал, что они мерзнут. Детей звали Нип и Так, Сирили и Симон, Розмэри, Розамонд и Роза. Дети подрастали. Старшие тройняшки, которые уже были женаты и нарожали своих детей, родились в ту ночь, когда у Дионнов появилось пятеро близнецов, и «Миланский курьер» поместил маленькую статейку о «Нашем миланском трио»; Лэнки вырезали ее, поместили в рамку и повесили в гостиной.