Карсон Маккалерс - Часы без стрелок

Начало этой осени было счастливейшей порой в жизни Джестера. Рожденная музыкой страсть поутихла и перешла в дружбу. Шерман бывал у них каждый день, а спокойное сознание того, что объект твоей страсти всегда под рукой, меняет ее природу, ибо страсть разгорается от препятствий, от страха перемен и утраты. Шерман бывал у них каждый день, и Джестеру нечего было бояться, что он потеряет друга. Правда, Шерман всячески старался его обидеть, и это огорчало Джестера. Но шли недели, и он научился пропускать оскорбительные выпады мимо ушей; мало того, он научился давать отпор. Ему было трудно отпускать колкости, но он научился и этому. А главное, он учился понимать Шермана, а понимание, которое вступает в борьбу с беспощадной силой страсти, рождает жалость и любовь. И тем не менее в ту неделю, когда Шерман отсутствовал, Джестеру было легче: ему не нужно было держаться настороже, и он мог отдохнуть от постоянного страха за свое достоинство. Джестер смутно понимал, что он козел отпущения для Шермана, что тот наносит ему удар, когда ему хочется обидеть весь мир. И так же смутно он сознавал, что ярость легче всего излить на того, кто всех тебе ближе, кто настолько близок, что простит и злобу и оскорбления. Ведь и сам Джестер в детстве сердился только на дедушку; когда кровь бросалась ему в голову, он мог накинуться только на деда, а не на Верили, Поля или кого-нибудь другого, потому что он знал: дед ему все простит и не перестанет его любить. И поэтому, как ни тяжело ему было от оскорбительных выходок Шермана, он видел в них какое-то доверие к себе и был за это признателен. Он купил партитуру «Тристана» и, пока Шерман болел, с увлечением ее разучивал, не боясь насмешек. Но дедушка бродил по дому как потерянный, почти ничего не ел, и Джестеру стало его жалко.

— Не могу понять, что ты находишь в этом Шермане Пью!

— Это не парень, а золото, настоящее сокровище, — невозмутимо ответил судья. Но в голосе его появилась какая-то странная нотка. — К тому же я его знаю не первый день и несу за него ответственность.

— Какую ответственность?

— Ведь он из-за меня сирота.

— Что-то я тебя не пойму. Не говори загадками! — возмутился Джестер.

— Это такая скверная история, что о ней лучше не говорить, особенно нам с тобой.

— Больше всего ненавижу, когда начинают что-нибудь рассказывать, разожгут любопытство, а потом замолчат!

— Ладно, забудем, — сказал дед. И добавил привычную формулу, которая, как знал Джестер, служила ему для отвода глаз: — В конце концов это же тот негритенок, который спас мою жизнь, когда я барахтался и тонул в пруде.

— Это не настоящая причина.

— Ты меня не спрашивай, и я тебе не буду врать, — заявил судья тоном, от которого можно было взбеситься.

В отсутствие Шермана судья был лишен привычных занятий; он попытался вовлечь в них Джестера, но тот был слишком поглощен своими делами и школой. Джестер не желал читать бессмертных стихов или играть в покер, и даже переписка судьи его ничуть не интересовала. Судья снова почувствовал уныние и скуку. После самых разнообразных дел и интересов, заполнявших его дни, ему было скучно раскладывать пасьянс, и он прочел от доски до доски все номера «Лэдис хоум джорнэл» и «Мак-Кол'са».

— Скажи, — вдруг спросил его Джестер, — раз уже ты утверждаешь, что тебе многое известно о Шермане Пью, ты знал его мать?

— К несчастью, да.

— А почему ты не скажешь Шерману, кто она? Ведь ему хочется знать.

— Это как раз тот случай, когда неведение — божий дар.

— То ты говоришь, будто знание — сила, то ты говоришь, будто неведение — божий дар… Каковы же твои убеждения? Да, впрочем, я ни чуточки не верю во все эти старые поговорки. — Джестер рассеянно отрывал куски губчатой резины от мячика, которым судья упражнял левую руку. — Некоторые люди думают, что покончить самоубийством проявление слабости, а другие считают, что для этого надо мужество. Я никак не пойму, почему это сделал отец. Настоящий спортсмен, кончил университет с отличием, почему он это сделал?

— В припадке душевной депрессии, — объяснил судья, повторяя слова, которыми утешал его Д. Т. Мелон.

— Как-то не вяжется с тем, что он был спортсменом.

Дед стал старательно раскладывать пасьянс, а Джестер подошел к роялю. Он заиграл «Тристана», прикрыв глаза и раскачиваясь в такт всем телом. Он уже надписал партитуру:

Дорогому другу Шерману Пью

верный ему

От музыки — такая была она бурная и словно мерцающая — у Джестера пошли мурашки по телу.

Ему было на редкость приятно сделать хороший подарок Шерману, которого он любил. На третий день болезни Шермана Джестер, нарвав в саду хризантем и осенних листьев, гордо понес их через дорогу. Он поставил цветы в графин для чая со льдом и стал ухаживать за больным, словно тот собрался умирать, что сразу же обозлило Шермана.

Шерман томно раскинулся на кровати и, когда Джестер ставил в воду цветы, произнес наглым тоном:

— А вы когда-нибудь задумывались о том, как похожа ваша физиономия на детскую попку?

Джестер был так возмущен, что не поверил своим ушам и не смог ничего ответить.

— Невинная, глупая рожа, ну, вылитая детская попка!

— Я уже не невинный! — рассердился Джестер.

— Вранье! Сразу видно по вашей глупой харе.

Джестер по молодости лет не знал чувства меры. В букет он спрятал банку икры, которую утром купил в магазине; но теперь, после такой наглой выходки, он не понимал, что ему делать с этой икрой, которую, по словам Шермана, тот пожирал целыми тоннами. Ведь и его цветы были встречены с пренебрежением и без единого слова признательности или хотя бы благодарного взгляда. Джестер совсем растерялся, он не хотел терпеть новые унижения. Он сунул банку в задний карман и был вынужден сидеть на краешке стула. Шерман лежал и с удовольствием поглядывал на красивые цветы, не думая благодарить за них. Наевшись даровой еды и отдохнув, он чувствовал себя превосходно и мог вволю дразнить гостя. (Увы, он не подозревал, что своими насмешками лишил себя банки настоящей икры, которую он мог бы держать несколько месяцев напоказ в холодильнике, а потом выставить для самых почетных гостей.)

— Вы так странно сидите, будто у вас третья стадия сифилиса, — кинул пробный камень Шерман.

— Что?

— Когда человек сидит скособоченный — это первый признак, что у него сифилис.

— Да ведь я сижу на банке.

Шерман не спросил, почему он сидит на банке, а Джестер не стал его просвещать. Шерман сострил:

— А может, на ночном горшке?

— Неостроумно.

— Во Франции так сидят, когда у них сифилис.

— Почем вы знаете?

— Потому, что я одно время был на военной службе во Франции.

Джестер подозревал, что это очередная ложь, но ничего не сказал.