Карсон Маккалерс - Часы без стрелок

— А куда же девалась мать Зиппо? — спросил Джестер.

— Умерла, — с горечью сказал Шерман. — Отдала богу душу. От этого и рухнула семья. Отец Зиппо женился опять, но ни мне, ни Зиппо она совсем не нравилась, и мы с ним съехали. С тех пор я гощу у Зиппо. Но какое-то время у меня ведь была мать! — сказал Шерман. — У меня была мать, хотя эта подлая обманщица Мариан Андерсон мне и не мать.

— Почему вы ее ругаете подлой обманщицей?

— Потому, что мне так нравится. Я выбросил из головы мысли о ней. И растоптал все ее пластинки. — Голос у него прервался.

Джестер, все еще сидевший на корточках возле кровати, собрался с духом и поцеловал Шермана в щеку.

Шерман отшатнулся, спустил для равновесия ноги на пол и со всего размаха ударил Джестера по щеке.

Джестер не удивился, хотя никогда еще не получал пощечин.

— Я это сделал потому, что мне было тебя жалко.

— Держи свою жалость при себе, можешь ей подавиться.

— Не понимаю, почему мы не можем разговаривать всерьез и по душам.

Шерман привстал и ударил его по другой щеке с такой силой, что Джестер сел на пол.

— Я думал, что ты правда друг, а оказывается, ты не лучше мистера Стивенса, — прошипел он сдавленным от ярости голосом.

Удар на миг ошеломил Джестера, но он быстро встал, сжал кулаки и двинул Шермана в челюсть. Шерман был так поражен, что повалился на кровать.

— Бить лежачего… — пробормотал он.

— А ты вовсе не лежал, ты сел на кровати, чтобы ударить меня как следует. Я долго терпел, Шерман Пью, но это уж слишком. К тому же ты ударил меня, когда я сидел на корточках.

Они заспорили о том, кто стоял, а кто сидел на корточках и какое положение дает спортсмену право ударить противника. Пререкались они так долго, что совсем забыли о том, с чего началась драка.

Но, вернувшись домой, Джестер подумал: «Почему же все-таки мы не можем разговаривать, как люди, всерьез и по душам?»

Он открыл банку с икрой, но она пахла рыбой, чего он не переносил. Дед его тоже терпеть не мог рыбы, а Верили, понюхав икру, сказала «Фу!». Дворник Гэс мог съесть все что угодно, и он унес икру домой.

В ноябре у Мелона началось ухудшение, и его вторично положили в городскую больницу. Он был рад, что туда попал. Несмотря на то, что он переменил врача, диагноз не изменился. Он перешел от доктора Хейдена к доктору Коллоуэлю, а от него — к доктору Мильтону. И хотя оба новых врача были христианами (прихожанами первой баптистской и епископальной церквей) приговор остался в силе. Мелон, раз спросив доктора Хейдена, сколько ему осталось жить и получив ошеломивший его ответ, остерегался снова задавать этот вопрос. Мало того, обратившись к доктору Мильтону, он заявил, что абсолютно здоров, но из предосторожности хочет ему показаться, тем более что один из здешних врачей намекнул, что подозревает у него лейкемию. Доктор Мильтон подтвердил диагноз, и Мелон больше ничего не стал спрашивать. Доктор Мильтон посоветовал лечь на несколько дней в городскую больницу. И вот Мелон снова следил за тем, как капает ярко-красная кровь, радовался, что его все же лечат, а от переливания крови чувствовал себя бодрее.

По понедельникам и четвергам санитарка вкатывала в палату полку с книгами, и первая книга, которую выбрал Мелон, оказалась детективным романом. Но таинственные происшествия нагоняли на него тоску, и он никак не мог уследить за развитием сюжета. Когда санитарка снова привезла книги, Мелон вернул ей детектив и стал проглядывать заголовки; его заинтересовала книга под названием «От болезни к смерти». Рука его потянулась к книге, но тут вмешалась санитарка:

— А вы уверены, что вам надо ее читать? Кажется, она не очень-то веселая.

Тон ее чем-то напомнил Мелону жену, и он сразу заупрямился:

— Вот ее-то я и хочу, я сам не очень веселый, и мне не до веселья.

Почитав с полчаса, Мелон сам удивился, почему он так настаивал на этой книге, и даже задремал. Но потом он проснулся, открыл наудачу книжку и стал от скуки ее читать. Из потока слов сознание выхватывало какие-то строчки, и они сразу прогнали дремоту. Мелон снова и снова их перечитывал. «Величайшая опасность — потерять самого себя — может подкрасться к вам незаметно, словно ее и нет; любую другую потерю — руки, ноги, бумажки в пять долларов, жены и т. д. — вы непременно заметите». Если бы Мелон не был смертельно болен, эти слова остались бы для него просто словами, да он и вообще не протянул бы руки за этой книгой. Но теперь, при мысли о том, что его ждет, у него похолодела спина, и он стал читать книгу с первой страницы. Ему снова стало скучно, и он закрыл глаза, мысленно повторяя фразу, которая ему запомнилась.

Он не мог спокойно думать о неминуемой смерти, и его потянуло назад, в унылый лабиринт его жизни. Где-то там он себя потерял — это он отчетливо понижает. Но как? Когда? Отец его был фармацевтом-оптовиком из города Мэкона. Ему хотелось, чтобы старший сын, Д. Т., вышел в люди. Сорокалетнему Мегону было приятно вспоминать свое детство. Тогда он еще не заблудился. Но у отца были на его счет честолюбивые планы, слишком честолюбивые, как потом оказалось. Он решил, что его сын непременно будет врачом, недаром он сам мечтал об этом в молодости.

В восемнадцать лет Мелон получил аттестат зрелости при Колумбийском университете, а в ноябре впервые увидел там снег. Он даже купил коньки и учился кататься в Центральном парке. Ему прекрасно жилось в Колумбийском университете, он ел жареные макароны по-китайски, которых раньше не пробовал, учился кататься на коньках и осматривал город. Он не заметил, что отстает в науках, пека не провалился на экзаменах. Пытался нагнать… Занимался до двух часов ночи перед экзаменами, но на курсе было слишком много евреев-зубрил, которые завышали средний уровень знаний. Мелон еле-еле перешел на второй курс и поехал отдыхать домой полноправным студентом-медиком. Когда снова настала осень, его уже больше не поражали ни снег, ни лед, ни большой город. А когда на следующий год он провалился на экзаменах, Мелон понял, что из него ничего не выйдет. Юношеское самолюбие не позволило ему остаться в Мэконе, он переехал в Милан и поступил на службу в аптеку к мистеру Гринлаву. Неужели первая же неудача заставила его споткнуться в самом начале жизненного пути?

Марта была дочерью мистера Гринлава, и не удивительно (или так ему по крайней мере казалось), что он пригласил ее на танцы. Он надел свой парадный синий костюм, а на ней было шифоновое платье. Танцы устраивал Клуб лосей. Мелон только что стал его членом. Что он почувствовал, взяв ее за талию, и почему он пригласил ее на танцы? Потом он несколько раз назначал ей свидания: в Милане у него было мало знакомых девушек, и он служил у ее отца. Но он и не помышлял о любви, а тем более о женитьбе. И вдруг старый мистер Гринлав (кстати, совсем не старый — ему было всего сорок пять лет, но молодому Мелону он казался стариком) умер от разрыва сердца. Аптеку решили продать. Мелон взял у своей матери в долг полторы тысячи долларов и купил аптеку под закладную на пятнадцать лет. Тем самым он навязал себе на шею это ярмо и — прежде чем успел опомниться — жену. Нельзя сказать, что Марта сама сделала ему предложение, но она была так уверена, что он на ней женится, что Мелон почувствовал бы себя проходимцем, если бы не предложил ей руку и сердце. Он поговорил с ее братом, ставшим главой семьи, они ударили по рукам и выпили в «Слепом муле». Все произошло так естественно, что показалось ему сверхъестественным; однако ему нравилась Марта, она изящно одевалась и носила шифоновое бальное платье, а главное, льстила его самолюбию, которому был нанесен удар, когда он провалился на экзаменах в Колумбийском университете. Но когда их венчали в гостиной Гринлавов в присутствии его матери, ее матери, братьев и теток, мать ее плакала и у самого Мелона к горлу подступали слезы. Правда, он так и не заплакал и только растерянно слушал слова священника. Потом в них бросали рис, и они отправились на поезде в свадебное путешествие в Блоуинг-Рок, штат Северная Каролина. Да и за все последующие годы Мелон не мог бы назвать день или час, когда он впервые пожалел, что женился на Марте, но жалел он об этом всегда. Он не мог бы назвать день и час, когда впервые спросил себя впрямую: «Как, неужели это все, что дает нам жизнь?», но шли годы, и он безмолвно задавал себе этот вопрос. Нет, он не потерял ни руки, ни ноги, ни бумажки в пять долларов, но мало-помалу он потерял себя самого.