Карсон Маккалерс - Часы без стрелок

— Так вот почему у вас столько детей!

— А как же? Думали вытянуть счастливый билет. Мы ведь с женой как нарочно скроены, чтобы рожать близнецов и тройняшек. Но не вытянули. Правда, в «Миланском курьере» напечатали статью о наших тройняшках. Мы ее — в рамку и на стену в зале повесили. Трудно приходилось — шутка ли, прокормить такую ораву, но мы не унывали. Ну, а теперь, когда у жены больше ничего не бывает, нам и надеяться не на что. Ничего уж я, видно, не добьюсь, и каким был Сэмми Лэнк, таким и останется.

Слушая этот рассказ, Джестер чувствовал пронзительную жалость и отвращение. Он рассмеялся, но в его смехе была только горечь. А раз он смеялся и чувствовал жалость, он уже не мог пустить в ход пистолет. Ибо в этот миг в нем дало росток сострадание, взращенное горечью утраты. Джестер незаметно вынул из кармана пистолет и кинул его за борт самолета.

— Что это? — с ужасом спросил Сэмми.

— Ничего, — сказал Джестер. Он повернул голову: Сэмми позеленел от страха. — Хотите, пойдем на посадку?

— Зачем? — сказал Сэмми. — Я не боюсь.

И Джестер снова сделал круг.

Если смотреть вниз с высоты в две тысячи футов, то на земле царит порядок. Город, даже Милан, выглядит аккуратным, как маленькие серые соты, и законченным. Пространство кажется расчерченным по правилам, более верным и математически точным, чем право собственности и нетерпимость, — темные параллелограммы сосновых лесов, квадраты полей, четырехугольники лужаек. В такой безоблачный день небо вокруг самолета — слепое однообразие голубизны, непроницаемое для глаза и воображения. Но внизу — земля кругла. Земля имеет пределы. С такой высоты не видно человека и его унижения. Земля с большой высоты совершенна и гармонична.

Но порядок этот чужд нашей душе, и, чтобы любить землю, надо подойти к ней поближе. Когда скользишь вниз, прямо над городом и его окрестностями, все распадается на огромное многообразие явлений. Город мало меняется в разные времена года, но природа вокруг — всегда разная. Ранней весной поля похожи на заплаты из грубой серой шерсти — одна в одну. А вот уже различаешь посевы: серо-зеленые хлопка, густые и похожие на паучьи лапы — табака; сверкающе-зеленые — хлебов. Когда сужаешь круги, самый город выглядит путаным и нелепым. Видишь потайные углы жалких задних дворов, серые изгороди, фабрики, плоскую ленту главной улицы. С воздуха люди кажутся вросшими в землю и неживыми, как заводные куклы. Они как будто по чьей-то воле движутся в море случайных бедствий. Глаз их не видишь. А в конце концов это становится невыносимым. Весь земной шар, увиденный издалека, не стоит долгого взгляда в глаза одного человека. Даже в глаза врага.

Джестер поглядел в глаза Сэмми, круглые от ужаса.

Его одиссея страсти, дружбы, любви и мести была окончена. Джестер мягко посадил самолет и выпустил Сэмми Лэнка, чтобы тот мог похвастать в своей семье, какой он теперь знаменитый человек, если даже Джестер Клэйн взял его покататься на самолете.

Сначала Мелон огорчался. Когда он увидел, что Бенни Уимз стал покупать в аптеке Уэлена, а шериф Мак-Колл больше не заходит к нему выпить кока-колы, он огорчался. Он говорил себе: «Ну его к черту, этого Бенни Уимза; ну его к черту, шерифа». Но где-то в душе он был неспокоен. Неужели та ночь нанесла ущерб доброму имени аптеки и его торговле? Стоило ли ему занимать тогда такую непреклонную позицию? Мелон сомневался, мучился и никак не мог ответить на этот вопрос. Волнения совсем подорвали его здоровье. Мелон делал ошибки, путался в цифрах, а ведь он был всегда таким хорошим бухгалтером. Он выписывал неправильные счета, и покупатели жаловались. У него не было сил расхваливать свои товары. Он сам понимал, что все идет под откос. Ему хотелось поскорее добраться домой, и часто он целые дни валялся на двуспальной кровати.

Перед смертью Мелон с трепетом ждал рассвета. После долгой черной ночи он жадно вглядывался в чуть светлеющее небо и первые бледные, золотые и оранжевые отсветы зари на востоке. Если день был ясный и благоухающий, он садился в подушки и нетерпеливо ожидал завтрака. Но если день выдавался пасмурный, небо было угрюмым или шел дождь, он чувствовал себя подавленным, зажигал свет и жаловался на недомогание.

Марта пыталась его утешить:

— Тебя изводит непривычная жара. Пусть организм привыкнет к погоде, и ты лучше себя почувствуешь.

Но нет, погода была не виновата. Он больше не путал конец жизни с началом нового времени года. Со шпалер сиреневым водопадом лились гроздья глициний, потом они отцветали. У Мелона не было сил возделывать огород. И золотисто-зеленая листва ив уже потемнела. Странно, ивы ему всегда напоминали о воде. Но его ивы стояли не над водой: родник был на другой стороне улицы. Да, земля совершила свой круг, и снова настала весна. Но Мелон больше не чувствовал отвращения к природе и ко всему, что его окружало. В его душе царила какая-то поразительная легкость. Он глядел на природу, как на часть самого себя. Он уже не был человеком, который смотрит на часы без стрелок. Он не чувствовал себя одиноким, не бунтовал, не терзался. В эти дни он даже не думал о смерти. Он не был умирающим… никто не умирает, умирают все.

Марта сидела у него в комнате и вязала. Она увлеклась вязаньем, а его успокаивало, что она рядом. Он больше не думал о том, что каждый заперт в своем одиночестве, его это уже не угнетало. Границы его мира как-то странно сузились. Вот кровать, окно, стакан с водой. Марта приносила ему еду на подносе и почти всегда ставила вазу с цветами на ночной столик — розы, барвинки, львиный зев.

Давно утраченная любовь к жене вернулась. А так как Марта все время придумывала, какими бы лакомствами вернуть ему аппетит, и вязала возле его постели, Мелон стал больше ценить и ее любовь. Его тронуло, что она купила в универмаге розовый валик, чтобы он мог полулежа опираться на него, а не на влажные, скользкие подушки.

После того собрания в аптеке судья стал относиться к Мелону, как к больному. Роли переменились: теперь судья приносил ему кульки с манной крупой, зелень и фрукты.

Пятнадцатого мая доктор приходил к нему дважды: утром и после обеда. Лечил его теперь доктор Уэзли. Пятнадцатого мая доктор Уэзли уединился с Мартой в гостиной. Мелона ничуть не тревожило, что о нем говорят по секрету, — он не волновался и не испытывал ни малейшего любопытства. В этот вечер Марта сделала ему обтирание. Она обмыла его сухое от лихорадки лицо, протерла одеколоном за ушами и разбавила одеколоном воду в тазу. Потом она вымыла надушенной водой его волосатую грудь и подмышки, а потом и ноги с мозолистыми ступнями.

— Детка, — сказал Мелон, — ни у кого на свете нет такой жены, как ты. — Он ни разу не называл ее деткой после первого года их женитьбы.