Николай Гайдук - Романс о великих снегах

– Правда! – сияя глазами, согласилась простодушная невеста. – Я даже сама себе завидую!

– Это как же? – удивился хмуробровый свёкор.

Она засмеялась – душевно, зазвонисто.

– К зеркалу, бывало, подойду, смотрю на себя и завидую. Какая ты, Мариночка, счастливая, говорю я себе.

– Да и я счастливый, – проворчал Иван Антипыч, оглядывая высокорослую невестку. – Теперь ты лампочки нам будешь вкручивать. А то я с табуретки шабаркнулся давеча, вторую ногу чуть не сломал.

И опять невестка рассмеялась, как может смеяться только человек с бесхитростной душой.

Невзрачная, нескладная Маринка вскоре преобразилась, да так преобразилась – не узнать. Расцвела деваха замужем, повеселела, лицом посветлела – пропали два-три прыщика, мухами сидевшие на скулах, зато появился щекастый задорный румянец. Она парнишку для начала родила, потом – девчонку. Антипыч рассиропился, окружённый внуками, заметно подобрел. Эти внуки – чертенята ангельские – открыли второе дыхание в седом старике. «Своих-то растил, так всё некогда было погладить, – печалился старик. – Всё пахота, работа, мать её за ногу. Только теперича полюбоваться можно, поребячиться…»

Всё равно Антипыч не забывал бухтеть, когда был когда был в подпитии. Правда, по другому поводу бухтел.

– Сроду не думал, что Тихон в комбайнёры попрётся, – говорил он снохе, втайне мечтая о сыне-начальнике, или, на худой конец, о сыне-инженере. – И чо там у него произошло? Он тебе не рассказывал?

– Где? На комбайне?

– Тьфу ты! Ну, причём тут кандыбаин? – Антипыч опять был готов рассердиться, глядя на высокорослую сноху. – До тебя пока дойдёт, дак я подохну. Почему его комиссовали флоту? Не говорил?

– А-а! Ну, это я не знаю. Он не говорил.

Старик, вздыхая, делал вывод:

– Видать, подписку дал.

– А я так слышу первый раз, что комиссовали, – удивилась Маринка. – Сроду не сказала бы. Руки-ноги на месте. Здоровый мужик.

– Тебе видней. – Антипыч хмуро поглядел на гладкую, весёлую сноху и отошёл. «Собрались – два сапога пара! Сияют как на парад начищенные! А кругом грязюка – спасу нет!» – подумал он, внимательно глядя за окно, словно считая дождинки, уже трое суток подряд свинцово дробившие по стёклам…

Осень красно-желтыми пожарами стала разгораться на полях и запламенела по лесам. Прохлада день за днём придавливала. Последние перелётные птицы роняли печальные звуки с небес. Первый иней по утрам отращивал «седую бороду» на кустах, на пожухлой траве.

В эту пору в полях заканчивалась «битва за урожай», Тихоокеаныч, по собственному признанию, из рабочей лошади снова превращался в человека. Чистый после бани, в отглаженной белой рубахе, в новых брюках – сидел за столом, газетку читал или книгу. Но читать – его надолго не хватало.

Покорной супруге своей он приказывал собирать ребятишек самой одеваться в лучшие наряды. Дружное семейство выезжало в город – неподалёку. Там ходили-бродили по всяким «злачным» местам, ребятишек развлекали и себя не забывали. Из города всегда возвращались с покупками. Засучив рукава, отец охотно помогал сынишке собирать-конструировать модели самолётов, кораблей.

И вот однажды, когда он голову ломал над крейсером, калитка за окнами брякнула. В дверь постучали, и в избу ввалился какой-то усатый, пузатый мужичина с торбами – одна через плечо, другая в крепкой, тёмно-красной лапе.

Отложив игрушечный кораблик, Тихоокеаныч с удивлением посмотрел на чужака, хотел спросить, чего ему тут надобно.

Вдруг незваный гость зашевелил крылатыми усами и заорал как будто на пожаре:

– Подставляй фанеру!

Глаза у Божко округлились и радостно вспыхнули. – Боцман? Ты?

– А разве не похож?

– Глазам не верю! – Тихоокеаныч подошёл к нему, встал по стойке смирно и, шутя, подставил «фанеру» – выкатил грудь.

Бывший боцман раза три постучал увесистым кулаком по «фанере». (Так он делал, провожая моряков на берег). Потом они обнялись, по переменке приподнимая друг друга над полом – и тому, и другому силушки не занимать.

Ребятишки – мал мала меньше – вышли посмотреть на колоритного дядьку с большими усами.

– О! Сколько тут рыбёшки! – восторгался боцман, глядя на детей. – Хорошим неводом работаешь, хо-хо…

Нежданно-негаданно явившийся гость – Батура Григорий Григорич, которого на флоте звали коротко: Грига. Пожилой, но всё ещё полный силы и безудержной весёлости, он вскоре заполнил собой почти всё свободное пространство в доме – качество людей душевных, энергичных. Бывший боцман хохотал, потрясая богатырскими усами, шумно выражал восторг, слушая рассказы о трудовых победах комбайнёра. Садясь на предложенный стул, он тут же вскакивал – не усидеть.

Большие волоокие глаза его сделались влажными, когда сослуживцы стали предаваться воспоминаниям. Боцман то и дело царапал под горлом треугольник тельняшки, выступавшей из-под рубахи.

– Слава богу, свиделись! – Он покачал седою, курчавой головой. – А я как узнал, что ты здесь, на подводной лодке ходишь по степям… Что говоришь? Как узнал? Так тебя ж по телевизору показывали. Ты же золотым зерном заполнил все закрома, все трюмы великой нашей Родины! Герой, бляха-муха!

Да кто бы сомневался, только не я!

– Ладно, брось. Хорошо, что заехал. – Тихоня потрогал тонкий шрам на переносице; синевато-багровый когда-то шрам давно уже выгорел на полевых солнцепёках. – Маринчик, собери нам чего-нибудь на стол.

– Спокойно, у меня всё есть. – Батура сумку растарабарил. – Я загрузился – ниже ватерлинии. Вот, гляди, даже селёдка с тех берегов. Это я нарочно взял. Как напоминание.

Хозяйка усмехнулась, глядя на консервы.

– Нет, ну что вы? Угостить нам, что ли, нечем?

Расположившись за столом, усатый гость потёр ладони, похожие на двух варёных крабов – клешни красноватые, крупные. Приподнимая «краба» над головой, Батура стал говорить нечто странное:

– Парадный обед обычно начинают аперитивом. Аппетит возбуждает. Чаще всего это вермут или коньяк. – Он зазвенел поллитровками. – Что будем? Ваше слово, товарищ маузер.

Маринка с мужем весело переглянулись.

– А мы в сухом доке стоим! – объявил Божко. – Так что извиняйте.

Гость озадаченно подёргал седую усину, желтоватую от никотина.

– Значит, мне придется нынче пострадать. Первый тост, конечно, за Тихий океан. Нет возражений?

– А второй у тебя будет – за Великий океан, – подсказал Божко, посмеиваясь. – Ну, давай, принимай!

После рюмки-другой бывший боцман расстегнул рубаху – жарковато. Золотая «якорная» цепь на шее блеснула. Он раскраснелся как бурак, вспотел. Крылатые усы ещё сильней встопорщились.

Глядя на банку не открытой тихоокеанской селёдки, Батура вздохнул.