Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Возможности — еще не все, — осторожно возражает Божена.

— Ладно, ладно, — соглашается Земко, но полностью заглушить сварливые нотки ему все-таки не удается. — Оставайся при своем! Но заруби на носу, что я тебе скажу: я за тебя нигде учиться не буду! И если ты еще раз вернешься домой — мол, то да се тебе не по нраву, я тебя не оставлю даже телят кормить! Запомни это раз и навсегда!

Он строго смотрит на дочь, а ей ужасно хочется улыбнуться отцу. Если бы не боялась, что он обидится, не поймет ее улыбки, непременно бы улыбнулась. Хоть чуточку. Ведь от улыбки — легче и свободней…

— Когда я что провороню, — Михал Земко пытается сгладить резкость сказанного, — меня тоже по головке не гладят. Жизнь такая!

— Я в институт не стремлюсь, — тихо говорит Божена. — Никого ни о чем не прошу, ни от кого помощи не жду…

— Заладила! — урезонивает ее отец. — Для чего же все мы, как не для того, чтобы о тебе заботиться? Мать, я, Имро…

— А я должна сидеть, словно кукла? Сидеть и ждать, куда другие меня сунут? — Божена пытается сдержаться. — И еще трястись, как бы чего не напортить. Этого вы хотите?

Покачав головой, отец медленно произносит:

— Тише, тише… Кто не слушает добрых советов, сам потом расплачивается! Если бы ты вовремя посоветовалась с Имро, не кончилось бы все так и на агротехническом. Я уверен…

— Я и сама знаю…

— Пусть будет так, — вежливо перебивает ее отец. — Когда меня отпустят, приеду домой с Имро, там и поговорим.

Он молча оглядывает палату, потом спокойно спрашивает:

— Книжек не привезла?

— Привезла, — кивает Божена, нагибается и вытаскивает из сумки два толстых тома. — Пока ты болеешь, прочтешь больше, чем я за два года…

— Эх милая, нашла чем хвастать! Ты студентка, а я агроном без образования…

— Бывшая студентка! — поправляет Божена. — Теперь я телятница, а нам, телятницам, не до чтения.

— Насколько мне известно, — усмехается отец, — чтение еще никому не вредило.

Божена снова склоняет голову к сумке, что-то в ней поправляет. Транзистор соседа продолжает тихо играть. Старик встает и, шаркая ногами, направляется к его постели.

— Уберите куда-нибудь свое радио! — глухо ворчит он. — Кто может целый день его слушать?

Женщины, сидящие напротив, оборачиваются на его голос, молодой мужчина, повернув на подушке голову, следит за стариком.

— Я включаю только для себя, — лениво откликается лежащий на постели владелец транзистора, не шевельнув и пальцем, чтобы выполнить просьбу старика.

— Но это действует мне на нервы. — Старик схватился рукой за белую металлическую спинку кровати своего мучителя. В первую секунду кажется, будто он хочет сдвинуть кровать с места и куда-то вытолкнуть. — Пойду к доктору, пускай переведет меня из этой палаты.

— Доктор выставит вас в коридор вместе с вашей постелью! — Лежащий не позволяет вывести себя из равновесия. Потом протягивает руку, выдвигает ящик тумбочки. Достает кусок ватрушки и протягивает старику.

— Возьмите! Будете жевать и не услышите музыку…

Старик берет угощение, пристально смотрит на владельца транзистора и какими-то деревянными ногами шаркает назад, к своей постели.

Божена прощается с отцом как положено, без торопливости. Покидает больницу, точно человек, который мыслями все еще там, в палате, и больничные впечатления медленно отступают перед миром улицы, машин, пешеходов. На тротуаре она быстро включается в общий ритм, приспосабливаясь к тем, кто особенно спешит.

Соскучилась по движению, и когда снова приходится сесть — на этот раз в кресло у Имриха, — сидит как на иголках. Еще и потому, что брата нет дома, ожидать придется явно не меньше часа. У него там что-то на факультете, и — как становится ясно из Клариных слов — что-то важное. Если судить по ее сбивчивому рассказу, теперь для Имриха все важно: надо поспеть везде, не забывать же ради второстепенного и менее значительного о своих обязанностях на факультете! При нынешнем-то его положении он, право же, никак не может этого себе позволить!

Божене на руку, что у Клары нет для нее времени: маленькая Катка заболела легким бронхитом, и нужно, чтобы кто-нибудь был около ее кроватки. «Пожалуй, оно и лучше, удобный повод», — думает Божена, оставшись одна в гостиной и набрасывая на листке несколько фраз для Имро.

Пустой бланк она не оставляет. Так решила еще по пути сюда. Это было бы похоже на оскорбление. Все равно что вернуть назад подарок.

Клара приходит от малышки. Записка уже готова, положена в конверт.

Не сердись на меня, Имро, просит она брата, но твой бланк я не заполнила. Спасибо, что заботишься обо мне, только я не уверена, что из этого получился бы какой-нибудь толк. Просто я пока не решилась и не хочу тебя разочаровывать. Надеюсь, ты поймешь и не будешь слишком меня ругать. Спешу домой, а там будет видно…

Сказать еще несколько слов Кларе, которая глянула на конверт бегло, а на Божену смотрит словно бы свысока, как старшая на младшую и нуждающуюся в помощи. Конечно же, Имро сделает, что в его силах, хотя сейчас ему нужно быть чрезвычайно осторожным… Все так сложно, но без высшего образования нынче нельзя, не добьешься ни положения, ни успеха…

Божена молча проглатывает слюну и с ней вместе — возражения. Лучше думать об отце. Она нетерпеливо косится на дверь и спешит уйти от Клары. Чувствует себя неловко и растерянно. Конверт, от которого она избавилась, продолжает жечь и давить где-то в груди — точно везла Имриху из дому свежие яички, а потом вместо них нарочно подсунула тухлые…

Божена стерпела бы и разговор с Имрихом с глазу на глаз, но теперь уж ничего не поделаешь.

Она торопится на вокзал. В какую-то минуту ей вдруг почудилось, будто по противоположной стороне улицы идет Карол. Сделав несколько шагов, девушка останавливается и оглядывается. Она так рассеянна, что уже и не знает, то ли это был он, то ли просто кто-то на него похожий. Потом старается вообще никого не замечать и делает вид, будто страшно спешит и останавливаться со знакомыми ей некогда.

Хорошо, что поезда ждать недолго. Божена покупает билет и через пять минут уже сидит в углу у дверей, погруженная в чтение иллюстрированного журнала. Поезд едет и едет, и это ее успокаивает. Уносит куда-то. Живая дрожь и бренчание дерева, стекла, металла помогают стряхнуть скованность и напряженность.

Божена отдыхает всем телом. Уголок вагона предлагает ей свой скромный уют. Ни к чему она не привязана — ни к городу, откуда только что уехала, ни к деревне, куда возвращается. Тут, на жесткой скамье поезда, для нее самое укромное пристанище, отсюда она может свободно разглядывать всех сидящих впереди и сзади, и при этом не надо стоять навытяжку, не надо со страхом ожидать, как на тебя посмотрят. Люди и события выныривают из небытия, подобно полям и деревьям за окном. Она все видит, сама оставаясь невидимой. Эти люди не могут ее окликнуть, а она в мыслях может говорить с любым из них, сколько захочет и о чем захочет…