Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Я встал и направился к раздевалке.

В телефонной кабине был сор, трубка липла к уху.

Я набрал номер, привалился к стене, сунул руку в карман и нащупал пачку сигарет. Мама, наверно, была где-то в спальне — пришлось некоторое время подождать, пока раздался ее высокий, чуть настороженный голос:

— Алло!

И погодя немного:

— Кто это?

Я хотел сказать: «Это я, Алеш». Чувствовал, как двигаются скулы, и не мог произнести ни звука. Всегда так со мной. Не могу равнодушно представить себе, как у мамы на виске забьется жилка, мама совсем перестанет есть, а будет только пить грейпфрутовый сок — как всегда, когда у нее расходятся нервы, — и уж не сможет говорить знакомым, что мальчик у нее с задатками.

Решимость моя окончательно иссякла. Я продолжал стоять в кабине и простоял бы, вероятно, еще час, если бы кто-то не стал барабанить по стеклу.

Стройная дамочка лет сорока, в пуделевидном парике, курносенькая и голубоглазая, чем-то похожая на нашу маму. В глазах у меня было такое изумление, что она рассмеялась.

Я выкатился из кабины и нетвердым шагом пошел к столику. Наверно, вид у меня был мрачный, потому что на меня оглядывались. А дело было в том, что джина в своей жизни я пил мало и никогда не пил его на пустой желудок, поэтому у меня кружилась голова. В довершение я пнул ногой чей-то стул.

— Простите, девушка, — сказал я, обращаясь больше к самому себе, и даже не остановился.

— Вы говорите необыкновенные вещи, — ехидно раздалось в ответ.

Я повернул голову.

На стуле был какой-то длинноволосый артист.

Щеки у него были припудрены, он хмурился и яростно протирал стекла очков.

А возле, у окна, сидела рыжеватая девчонка и смеялась, прикрыв рот плетеной сумочкой.

— Вот видите, — сказал я припудренному, — а еще утром все думали, какой я глупый! — и проследовал на свое место.

Быть может, я через минуту и ушел бы, но профессиональный голос метрдотеля меня удержал.

— Добавим маленькую, пан Соботка?

Пан Мужик потянулся к моей рюмке.

Я кивнул и отважно бросил взгляд к окну.

Припудренный мигнул дремучей бровью, а рыжеватая сжала руки в кулачки и приложила к глазам. Лица ее я не видел, зато через четыре незанятых столика довольно долго мог разглядывать красивое беленькое горло в распахнутом вырезе сочно-зеленого батника. Потом припудренный насупился, надел очки, взял «Лидову демокраци» и заслонил газетным листом всю перспективу.

В отместку, надо полагать. Пускай.

Метрдотель принес джин и постоял в проходе между столиками, равнодушно глядя по сторонам.

По Национальному проспекту проехала поливочная машина.

Большая стрелка часов на углу дернулась и отошла на деленье вперед.

Я сказал себе, что самое разумное сейчас допить, вернуться в институт и подойти к профессору Ондроушеку. Объяснить все гриппозным состоянием и спросить, не проэкзаменует ли он меня на той неделе. А там собраться и поехать к «Глаубицам», где сейчас все наши.

Но в ту минуту рыжеватая поднялась, огладила ладонями штанины темных брюк и подскочила к разложенным стопкам журналов. Вернувшись к столику, взъерошила рыжую гриву, склонилась и долго искала что-то в плетеной сумочке — вытащила наконец блокнот и положила возле «Же́ны а моды».

«Ничего сверхъестественного», — подумал я. Довольно неопределенное личико, излишне острый подбородок… Но то, что она выделывала с телом, это верчение боками, меня захватило. Красавицы надменны, а с надменной девчонкой всегда тяжело. У нее слишком много идей, и ее нелегко устеречь. Неброская внешность в жизни не помеха. И тут я сам себе сказал: «Сегодня, Алеш, будь один раз храбрым! А Ченька Колман со своим витийством пусть катится к чертям собачьим!» И начал действовать.

Правда, я перед этим в третий раз пропустил рюмку, поскольку каждый человек где-то внутри себя — трус. Просто некоторые вид делают, что не такие. Я, кажется, был трус от самого рождения. И свинство, что родители не выколотили это из меня давным-давно.

Потом я вытащил карандаш. Кружилась голова… феноменально! Век живи — век учись. Утром пей только молочко. Так что? Кого выпер Ондроушек? Кто хочет доказать в конце концов, что он не баба? Алеш Соботка!

Я запустил отяжелевшую руку в волосы и приказал себе: «Возьми карандаш!..»

Потом решительным росчерком без колебаний написал:

Я на вас женюсь! Как вы на это? Блондин в темном шарфе. Сижу возле буфетной стойки, где пирожные. Помимо прочего, читаю и считаю до ста.

В несколько раз сложил желтый листок, выдранный из расписания лекций, щелкнул портфелем, улыбнулся проходившему метрдотелю и спросил:

— Вы не могли бы передать эту записку той русалочке, пан Мужик? Не этой — той, — показал я глазами на окно, — в зеленом батнике!

Пан Мужик не повел и бровью. Он был немолод, расторопен, отрастил брюшко и со времен своей ушедшей стройности видел и не такое. Вытряхнув пепельницу и пододвинув стул, он взял записку и неторопливо пошел к девушке, одетой в батник цвета речной травы.

В волнении я начал искать сигарету. Но не успел зажечь, как метрдотель вернулся.

Теперь он вылупился на меня, как будто только увидал мои голубенькие глазки и короткий нос. Через секунду, впрочем, так же вылупился я. На желтую бумажку, поперек которой рыжеватая печатно синей пастой прописала:

Я — за!

Просто взяла и подмахнула. Даже не обернулась и не оценила мои плечи. Не зная даже, от кого записка. Только чтоб отвязаться.

Меня это задело. Иронизирует!..

Я ваял портфель и двинулся к окну.

Сделать ей небольшой сюрприз.

— Записка была от меня, — сказал я и, не дожидаясь приглашения, уселся возле рыжеватой на свободный стул.

Она подняла голову, раскрыла во всю ширь коричневые, как два финика, глаза и, подперев кулачком подбородок, стала на меня глядеть.

Потом слегка усмехнулась и сказала:

— Знаю…

И сказала самым что ни на есть спокойным и приятным голосом, какого я еще ни у одной девчонки не слыхал.

Это ее спокойствие и умные глаза стали вдруг действовать мне на нервы. Действовать на нервы самым изощренным образом.

Я сказал поспешно:

— А я на полном серьезе насчет…

Она кивнула:

— Разумеется! Я тоже.

Потом взяла ручку, уткнулась прямым носиком в «Жену а моду» и стала списывать рецепт приготовления картофельных котлет.

Меня это взбесило. К тому же я как-то затылком чувствовал, что джин кончает свое действие, рассасывается у меня в крови и смелость меня покидает. В этом взбешенном состоянии я перешел на «ты».

— Вязание ты, случаем, не захватила? Вязание — надежное прибежище несчастных жен, — сказал я насмешливо.

Рыжеволосая взглянула на меня — и не обиделась.

— Готовкой ты не занимаешься? — спросила она.