Жозеф Кессель - Африка: Сборник

Резкий порыв ветра на миг развеял запах ладана, и Омово опять ощутил знакомый аромат свежей зелени. Сквозь непонятное неистовство в церкви обостренный слух Омово улавливал пронзительные крики ночных зверей.

Он подошел к двери, тихонько приоткрыл ее и заглянул внутрь. Он увидел на стене огромную картину с изображением распятого Христа. Крест был густо-черного цвета, а его вертикальный стержень напоминал остроконечную пику — символ зла. Христос смахивал на тщедушного безумца, а страдание, запечатленное на его лице, было столь чрезмерным, что походило больше не на страдание и муку, а на какую-то смешную гримасу. Кровь, сочившаяся из ран на руках и ногах, по цвету напоминала вино. Может, на картине изображен вовсе не Христос? Омово снова взглянул на лицо Христа и был потрясен, убедившись, что оно и в самом деле черное. Он ничего не понимал, его разум был возмущен, он не мог сдержать отчаянной боли, грозившей свести его с ума; он готов был завопить от ярости и уже открыл было рот, но сдержался…

Дверь внезапно распахнулась. Омово охватил панический ужас. Он утратил дар речи. Сквозь распахнутую дверь на него обрушился безумный шквал голосов. Кто-то, неистово ударяя в гонг, требовал тишины, ибо им предстоит воздать должное страданиям… Тут было названо какое-то имя, которого Омово не расслышал; он отметил про себя, что горевшие в церкви огни были красного и синего цвета, а находившиеся там люди — в черных балахонах и белых колпаках, и что, сомкнувшись кругом, они совершали какие-то плавные движения, и их руки были в крови; люди эти казались ужасно молчаливыми, и Омово хотелось кричать и кричать до тех пор, пора не упадет на землю ночное покрывало и обломки равнодушной вселенной не отзовутся на его одинокую, тщетную и бессловесную мольбу. Тут какой-то бритоголовый человек в черном балахоне с лицом обличителя и поборника справедливости в оцепенении остановился, схватился за живот и бесшумно как подкошенный рухнул на пол, корчась в беззвучном крике. Омово повернулся и медленно направился к воротам с пустой вывеской, миновал их и побрел в сторону моста, вдыхая свежий аромат влажной зелени, а в его воспаленном мозгу билась мысль: там человек в черном балахоне медленно умирает, и никто в этом равнодушном мире не способен ему помочь. Он обрадовался, услышав донесшиеся до него резкие крики ночных зверей; они отвлекали его от тяжких воспоминаний о том, чему он только что был свидетелем. Сладкий аромат зелени и тишина подействовали на него успокаивающе. И в его памяти всплыла та, другая, ночь, когда мерцающее пламя осветило то чего там уже нет, и его душа погрузилась в ласковое ничто. Во тьме что-то взывало к нему.

Мост был сломан. Деревянный настил давно уже обломился, сохранилась лишь тускло освещенная узкая полоска, соединяющая оба конца. Под разрушенным мостом тихо струилась темная вода. Недалеко от моста в зарослях кустарника змеилась тропинка. Темнота внушала суеверный страх, сейчас ничто, кроме стрекота цикад, не нарушало тишины. Листья кустарника цеплялись за короткие рукава его рубашки и время от времени касались запястий. Порой он натыкался на спрятавшийся в траве пень. Однажды с дерева что-то упало. Он насторожился. Но больше ничто не нарушало тишины. Кусты и деревья приковывали его внимание. Тропинка среди кустарника, то отчетливо просматриваемая, то исчезающая из вида, словно сама собой разворачивалась перед ним.

Он пнул ногой банку от томатной пасты, и она гулко зазвенела в безветренной ночи. Он остановился. Послышался какой-то звук, но сразу умолк. Омово совершенно отключился от внешнего мира, но звук, рожденный, казалось, его воображением, вернул его к действительности. Где-то неподалеку плакал ребенок. Промелькнула тень птицы, и он поспешил туда, откуда доносился детский плач. Смутно слышались еще какие-то звуки, какой-то неестественный шелест листьев и чьи-то удаляющиеся шаги.

Омово чуть было не наступил на какой-то сверток в темной, рваной, зловонной тряпке, трудно различимый в темноте. Сверху и снизу в сверток были напиханы газеты. Омово наклонился и тотчас отчетливо услышал плач ребенка, не позволявший ему уйти; ребенок взывал к нему, одинокий и беспомощный. Ребенок отчаянно ворочался в тугом свертке. Потом опять стало тихо, тень пролетевшей птицы раскололась на тысячи мелких осколков, и в этот миг до Омово дошел жестокий смысл происходящего.

Он опрометью кинулся бежать через заросли кустарника, спотыкаясь о коряги и пни, и чуть было не рухнул в заброшенный колодец без ограды у самого края тропинки. Где-то впереди, совсем близко, слышалось чье-то прерывистое дыхание и тяжелые шаги. Вдруг на повороте тропинки мелькнул силуэт испуганно крадущейся женщины. Она споткнулась о корень огромного дерева и, потеряв равновесие, упала. Чертыхаясь и плача, она громко взвизгнула, подняла подол и высморкалась в него. На ней было бубу [30] Бубу — длинная широкая блуза, обычно с узорами. с глубоким вырезом и короткое, темное, изрядно потрепанное иро. Женщина была худа и измождена до крайности, всклокоченные волосы торчали во все стороны, липли к шее и щекам. Глаза смотрели отчаянно и жалко, рот судорожно кривился. Она шмыгала носом, рыдала, сморкалась и вытирала лицо концом своего вонючего иро.

У Омово звенело в ушах. Он молчал, не спуская с женщины глаз, зная наверняка, что она не станет убегать, что она — заложница тишины и темноты, а вернее — плача, который снова нарушил глумливую тишину ночи. Женщина перестала плакать, но тело ее по-прежнему содрогалось в конвульсиях. Ее терзали отчаяние, злоба и страх. Налетел ветер, и в кустах послышался сухой шелест веток, листьев и травы.

Потом, то взвизгивая, то хрипя, она сбивчиво поведала Омово о своем муже, который погиб от руки такого же, как и он сам, убийцы. Она увидела его труп, возвращаясь с рынка, у обочины дороги. Горло было перерезано ножом. Далее она рассказала, что осталась совсем без денег, что кредиторы грозятся отобрать все ее имущество, что теперь она одна в целом мире. Что же ей делать, спрашивала она, неужели ей суждено умереть из-за ребенка убийцы? Есть человек, который готов на ней жениться. Пусть лучше умирает ребенок, он и так уже не жилец… Она продолжала бормотать, судорожно глотая воздух. Казалось, будто ее слова обращены к кому-то там, в пустоте. Она бурно жестикулировала, уставившись в одну точку, а лицо ее при этом было каким-то зловеще отрешенным. Она богохульствовала, жаловалась на людскую несправедливость и без конца задавала один и тот же вопрос: «За что? За что? За что?», словно непрерывно стучала по треснувшей скорлупе вселенной с заключенными в ней ответами на это «за что?». Она рыдала и причитала, падала и каталась по земле, рвала на себе одежду и волосы. Темная струйка крови стекала, огибая глаз, к искривленным губам.