Жозеф Кессель - Африка: Сборник

Именно такой и была художественная задача: показать, как любимый человеком с детства мир всеми своими красотами и изъянами входил в плоть и кровь человека, становился частью его души.

Начиная свое повествование, автор упоминает о письме Друга, доверившего ему историю своей жизни: «Обмакни свое перо в чернильницу моей души и пиши!» Изначальный — сакральный — смысл этого обращения ясен: и перо писца, и чернильница — суть образы мусульманской традиции, где откровение было явлено именно в слове Книги, Священного писания. Но столь же очевиден и земной замысел произведения: преломить образ мира через душу поэта, скромно именующего себя в повествовании писцом. Ведь даже просто записать поведанное, как это делает сидящий у входа в старую часть арабского города человек с пером в руке, составляющий письма и деловые бумаги за неумеющих писать, не знающих грамоты людей, означало прежде всего — записать правду, которую и домысел и даже вымысел исказить не могут. Так происходит и с замыслом произведения Бенджеллуна, пытающегося воссоздать правду жизни — прожитой, прочувствованной человеком.

Рассуждая над предложением друга записать историю его жизни и выбирая название для этой своей книги, автор остановил свой выбор на простых «Историях», предпочитая это название другому, показавшемуся ему вычурным: «Весенний шепот лимонного дерева, росшего во дворе»… Если бы читатель был вправе выбирать сам, то я бы выбрала именно это, в нем сразу все: и художественный образ, во имя которого трудилось перо писца, и интонация текста, и оттенки, и краски палитры всего его художественного пространства. И его время.

Так и само произведение, вобравшее в себя все, что было уже создано, что будет рождено потом, а может быть, даже и то, что уже никогда не удастся создать. Поэтому я и завершаю свое повествование о книгах Бенджеллуна именно «Писцом», выпущенным в свет ранее «Священной ночи», но как бы подытожившим опыт и собственной жизни автора, и его творчества.

Сегодня, когда советский читатель знаком с творчеством таких известных марокканских писателей, как Дрис Шрайби, Ахмед Сейфриуйи, Мухаммед Зефзаф, Абу аль-Керим Галляб, уже нет необходимости доказывать значимость Тахара Бенжеллуна для марокканской литературы. Если бы даже он написал только один свой роман — «Харруда», или «Одиночное заключение», или «Моха-безумец, Моха-мудрец», было бы вполне достаточно, чтобы сказать: художник он крупный, значительный и по глубине тем, которые разрабатывает, и по способу их осмысления. Но время идет вперед, увлекая за собой и писателя, заставляя его пополнять свои познания о действительности, вновь рассказывать нам о ней, в надежде на способность разделить с ним все его боли и тревоги за судьбу родной страны — Марокко…

Все, написанное Бенджеллуном, — его романы, поэтические сборники, социально-психологические эссе, — все о своем народе, о его проблемах, — самых животрепещущих, о его надеждах, о его неумирающей мечте — о свободе. Для меня, как и для всех, кому интересно все то, чем полна современная история арабского мира, — бесценно всякое правдивое свидетельство, тем более — художественная информация, облекающая его в выразительную, эмоциональную форму, порой оказывающуюся намного эффективнее, чем прямой документальный текст. Ну, а в условиях, когда не всякую правду услышать можно, эта информация порой становится и единственной вестью, способной всерьез рассказать о стране…

Когда-то, написав главу о творчестве Тахара Бенджеллуна в своей книге о магрибинских франкоязычных писателях 60—70-х годов, я назвала ее «Верность грядущим веснам». К началу 90-х годов — это очевидно — писатель продолжает хранить эту верность. Первые, «покрытые инеем», как он писал в одном своем стихотворении, ростки надежды, пробившиеся в его ранних произведениях, не погибли под натиском бурь в нелегкой судьбе и самой страны, и ее литературы.

Главным было не утратить веры. А в творчестве Бенджеллуна действительно возрождался и одновременно рассеивался миф о народе, тесно связанном с солнцем, спаянном с ним кровавыми узами. «За эту любовь, за этот союз народу приходится, — писал замечательный марокканский поэт и прозаик М. Хайреддин, — жестоко расплачиваться с прожорливыми хищниками… И если книги поэта, — отмечалось далее, — полны символов, то в них — не только разоблачение. В каждом стихе Бенджеллуна, в каждой фразе его — освежающий ветер, в дыхании которого — надежда на возрождение»… Важно, что это уловили и поняли его соотечественники. Прислушаемся к ним и мы.

Светлана ПРОЖОГИНА

Дуар — мусульманское селение, табор бедуинов в Северной Африке. (Здесь и далее примеч. переводчика.)

Шлёхи, рифы — народы в Северной Африке из числа берберов — коренных жителей; даркава — члены мусульманской религиозной секты.

Джеллаба — национальная марокканская одежда: длинный балахон с капюшоном и широкими рукавами.

Касба — цитадель (араб.); в Танжере — часть города, возвышающаяся над мединой — старинными мусульманскими кварталами — и являющаяся ее продолжением.

Мандуб — наместник султана.

Харун ар-Рашид — арабский халиф, правил в 786–809 гг.; его образ идеализирован в сказках «Тысяча и одна ночь».

Сиди — господин (араб.).

Статут — документ, согласно которому в 1923–1956 гг. за Танжером с прилегающей территорией был закреплен статус международной зоны.

«Если будет на то воля Аллаха!» (араб.)

Речь идет о туарегах — воинственном кочевом народе.

Гандура — длинная рубаха без рукавов из легкой ткани, иногда надеваемая под бурнус.

В августе — октябре 1936 г. Франко осуществлял переброску своих войск из Марокко в Испанию.

© Ben Okri, 1981. Published by arrangement with Longman Croup Limited.

Найра — основная денежная единица Нигерии.

Ибо — народ, проживающий в Нигерии, а также язык этого народа.

Агбада — нигерийская мужская национальная одежда — широкая расшитая свободная рубашка.

Джу-джу — амулет, талисман.

Иро — кусок ткани, оборачиваемый вокруг бедер наподобие юбки.

Калебас — сосуд, изготовленный из тыквы-горлянки.

Йоруба — народ, проживающий в Нигерии, а также язык этого народа.

«Прозрачные люди» (фр.).