Оксана Бутузова - Рассказы

Приезжие выругались и разошлись по другим остановкам, а трамвайные аборигены поплелись по путям в обратную сторону. Некоторые дошли аж до трамвайного парка. Там их приняли любезно. Успокоили, заверили, что неполадки на трассе скоро устранят и трамвай пустят в прежнем режиме. Где находились неполадки и как их собирались устранять, выведать не удалось, но дорогу в депо ходоки запомнили и обнадеженные вернулись по домам.

Только жизнь в домах перестала идти нормально, а шла в перманентном ожидании трамвая. В восьмой квартире в момент предполагаемого его прохождения жильцы хватались за хрусталь и выкручивали пробки. Старик продолжал закладывать в рот порцию таблеток и запивать микстурой, молодежь кидалась на кровать, однако очень быстро с нее слезала. В доме вообще ничего не клеилось, у кого-нибудь обязательно подгорала на плите кастрюля или ломался утюг. А пожилая чета в знак протеста заколотила балконную дверь.

Все происходило на фоне непрекращающихся попыток связаться с трамвайным депо – единственным виновником и избавителем от всех бед одновременно. Но пока по путям, по которым пульсировали трамваи, мальчишки гоняли на велосипедах с писклявыми звонками. Электрическая кровь застыла в железных жилах. И сердце остановилось.

Из депо все время обещали, что «кровоснабжение» вот-вот восстановится. Особо упорные дознавались, будет ли оно осуществляться по старому расписанию или придумают новое. Им отвечали, что, конечно, по старому и что им не о чем беспокоиться. Они бы и не беспокоились, если бы хоть краем уха услышали разговор двух начальственных трамвайных мужей.

– Вот жизнь пошла! Никакой передышки, – вздыхал один.

– Да-а. И что они прицепились к этому трамваю? Ездить больше не на чем? – отзывался второй. – У них на следующей улице чудесная автобусная остановка.

– Не скажи… Люди привыкли пользоваться трамваем. Привычка – великое дело. А между тем по Генплану в городе скоро вообще трамваев не будет.

– Так это значит, мы без работы останемся? – волновался второй.

– Ну, мы-то не останемся, – ухмылялся первый. – А вот люди уже без трамвая остались.

– Не говори. Все пишут и пишут. … И звонят.

– Пусть пишут. А к трубке не подходи.

– Может, сказать им? – предлагал второй. – Ну, что маршрут сняли.

– Что ты! – протестовал первый. – Тогда еще больше звонить и писать будут. И не только нам, по верхам пойдут. А зачем верхи зря беспокоить?

– И то верно, – соглашался второй. – Может, хоть расписание снять?

– Да пусть висит, – равнодушно зевал первый. – Оно никому не мешает.

Душно в тесной каменной келье. Скупая полоса света клинком пробивает оконную щель и едва доходит до стола, заполоненного бумагою и всяким писчим приспособлением. В то лето одна тысяча неважно, какого года от Рождества Христова отмечали летописцы по всей Руси жару небывалую. Палила она хлеба, сушила реки, донимала люд меньшой хуже вражины поганой. Молились о снисхождении мужи духовные по церквам и погостам, однако ж не забывали народ приучать к смирению и усердию троекратному. Христиане не роптали, плели свою житейскую кудель и уповали на милость Божию и мудрость княжескую. В остальном сами были могучи отстоять славу ратную и скрепить ее словом книжным для чужеземцев и потомков.

С такой думою садился каждый день за работу благочестивый инок Святоегорьевского монастыря Даниил. Не имел он иной заботы, кроме как исписывать подвиги витязей великоросских, повторяя букву за буквой своды древних летописей. Начинал с рассветом и трудился до глубокой ночи, сменяя лучистую благодать светила на чахлый огонь лампады. Порой даже засыпал за столом, увлеченный незримым действом, а, проснувшись, снова отправлялся на бумажные поля брани.

Так коротал свой век Даниил, сидючи за возвышением дубовым, и света белого не видел. Разве что блеснет в оконце куполок церкви Святого Егория, да и скроется за облаком. Сызмальства отданный на попечение монастыря оного и едва научившись грамоте, положил он жизнь цельную во служение книге. И поныне, давно уж пережив Христа на земле, верил свято в божественную суть слова и чудодейственную силу его в устах человечьих. Знал он, как речи князей многомудрых и доблестных воевод подымали целые полки на битву трудную за дело правое. Были словеса, точно реки бездонные, перейдя кои, уж пути назад не имеешь. А кто охоч был бегством озаботиться, после речей тех горячих первым на врага кидался, будто храбрость одну знал с рождения.

Паче всех нравились Даниилу слова княжича Святослава, сына Игорева. Слаще молитвы о кущах райских звучала их неотвратимая истина – «Мертвые срама не имут». Те павшие на полях брани добыли для Руси славу немалую, что дороже богатств заморских, да и сами обрели вечную похвалу в повестях сиих, лежащих перед взором Даниила. Чуял он, что и его та слава звончая лебединым крылом задела. И преисполнился инок гордости за отчизну. И трудился с еще большим тщанием. И помыслить не смел об ином.

Правда, по молодости лет пытался он тайно вести свою летопись, но быстро отказался от сего занятия, убоявшись собственной дерзости и застыдившись скудности слога неумелого. Да и событий не случалось доселе достойных давешним. Никто не ездил в монастырь за благословением на княжение иль поход священный супротив посланников дьявола. Посему исправно переписывал Даниил сражения былые, в веках затерянные, и не было равных ему по красоте письма во всем подворье.

Под умелой рукой инока вырастали буквы, точь-в-точь стройные дерева ветвистые, струились речками изворотливыми, узоря неизведанные поля. Выстраивал Даниил ровными рядами строчки, будто выводил дружину верную на бескрайние просторы и дивился вместе с нею тому, о чем писал. Заполоняли его воображение леса шумные, береговые кручи и излучины рек, да таких полноводных, что шеломами всех иноземцев не испить воды их. И не счесть богатств в сундуках боярских да купеческих – все каменья драгие, ткани вышитые, серебра и злата целые кладези. Да наперед еще богаты русичи данью обильной от народов нездешних.

«Все под нашею властию», – не переставал тешиться писарь. – «Глядит Боже с небес на землю русскую и радуется. Но сколь велика она, столь беззащитна и открыта со всех сторон нечестивцам крамольным. Всякий рот на лакомый кусок разевается. Растащат родимую по кровиночке, по кусточку, птахой малой не побрезгуют. Господь наш далече, да слово Его верное. Стало быть, самим защищать нам Русь-матушку. И не токмо белками сильна держава, но молодцами крепкими, богатырями православными. Ежели соберемся всем миром, самую лютую вражину одолеем».

Песнь сию победную воспевало сердце Даниила, заточенного в монашеской келье. Он почти не покидал ее, черпая жизнь извечную из книг и из них же творя себе утешение. Бумажные вериги опоясали руки его, голову затуманили слова, мысли и образы. Следуя им, уносился писарь далече из сырой и смрадной душегубки своей, где по стенам расползались зеленые змейки плесени, а от лампады чадило так, что зеницы застилало едким дымом. Но Даниил упорно пробирался взглядом к письменам, пребывая с ними за многие года и версты отсюда. На его век сражений хватало, и смело вступал он в битвы неравные, и рука завсегда была твердою и крепко сжимала перо. Лишь одиножды дрогнуло оно, не удержавшись напора. Но на то своя причина имелась.