Оксана Бутузова - Рассказы

И случилась она в это лето жаркое, когда стояла везде духота смертная, и когда взялся Даниил переписывать набело очередные повести о вторжении безбожников в пределы русские и об осаде малого града Сумерина. Были поганые черны лицом и помыслами, а силы тяжкой супротив светлого островка дружины славянской. Со всех сторон облепили гогочущими гнездами вороньими наш стан соколиный, и пошла сеча не на жизнь, но на смерть.

Схватились они во широком поле, что недалече от города. Сколько вражины уж посеяно было здесь в прошлых битвах, ан опять взошли, гуще прежнего. Настала пора и урожай сбирать. Ступили воины на землю твердую, но начала она проваливаться под ногами. То обнажились мертвые со сражений давешних, кто травой не успел порасти и в твердыню оборотиться. И взбесились нечестивцы от вида трупного еще пуще, и полетели стрелы быстрые во чужое отечество. А после скрестили мужи копья отточенные, и уж не стихал боле их треск и лязганье, да еще крики от тех, кто на ближнего шел или в мир иной отходил.

Как селезень чинный по воде плывет, так ездил средь полков на вороном коне светлый княжич, коему славу ратную с колыбели предрекли. Легко рассекал он ряды иноверцев, словно не было тех и в помине. А вослед ему ложились черны головы на сырую от крови землю. Проливались дожди соленые на сочные травы. Да и трав не видать стало вовсе, одни реки, кровью бурлящие, по равнинам растекались, из берегов выходя. Падали с коней ратники деревами срубленными. Кого вдоль, аж до самого седла рассекли, кого поперек. И валялись тела колодами мертвыми – не люди, не звери, без роду и племени.

Уж и лошади выбились из сил, на месте топчутся, и стрелы все по полю рассеяны, и копья затупились от работы, и мечи червленые от крови проржавели, но не кончается битва. Потому как не иссякают гордыни две – варварская, иноплеменная и истинная православная, столкнувшиеся в поединке. Ни одна уступать не хочет, на то и гордыней наречена. Так и секлись без передышки и гнали друг друга от врат городских, пока не оскудел запас жизней человечьих. Каждый русский, умирая, с собой десятерых чужеземцев забирал, но скоро некого стало забирать, да и некому. Взметнулась в воздух последняя палица, не доискавшись цели, и последний отрок дружины княжеской сник. Покуда падал, успел заметить он, что не осталось на поле ни единой души вживе – ни православной, ни скверной. И князь их лежит убиенный, волосы кучерявые лишь ветер треплет, а подле слуги верные приникли, разделивши долю княжью. И сжалось сердце воина от сей картины, и исторг он крик бессловесный, не уразуметь о чем говорящий.

Много думал Даниил об увиденном. До того зримо представало пред ним памятное сражение, что, казалось, слышит он своими ушами храп коней и высвист ударов и взор его слепит от мечей булатных, а отрок последний так даже в глаза писарю прямиком заглядывает. И глаза обоих слезами полнятся. Что чувствовал витязь в остатнюю минуту жизни своей? Враги побиты, не дошедши до града Сумерина, но и братия не спаслись. И правды испросить не у кого. Летописец, что писал сие, имени не поставил и канул в небытие вместе с последним воином. А, может, и был он этим последним?

Тревожило все шибко Даниила, и не в способности он был совладать со своим оружием. Непроизвольно сбивался шрифт при письме на том месте, где пал «последний». Порывистыми и страстными делались буквы, меняли течение линий, и концы их оборачивались вспять. Игумен срамил инока за самовольную измену букв и не принял работы, а велел переписывать заново.

Во второй раз ринулись полки отчаянные на погибель друг друга. И была битва, крепче прежней. Сам писарь принял ее, сражаясь стойко с пером и бумагою. И уже почти сотворил победу над изворотливыми знаками, принудив их к строгости и смирению, но окурат в разгар победы славной брызнула из глаз инока жалость к тому последнему воину и растеклась слезами по письменам. Бумага покоробилась сильно, и буквы слезли с нее, чем вконец прогневали настоятеля.

Суров был игумен и не прощал непослушания. Корил он Даниила на чем свет стоит, стращал судом Господним. Даниил старался, боролся с собой, работал дни и ночи, прилагая недюжее усердие, но как доходил до означенного места, слезы текли из глазниц, точно из дыр непокрытых, и перо дрожало в руке, дырявя бумагу. Слезами пятнал инок славу лучшего монаршего переписчика. И знал он нынче одни лишь неудовольствия духовных отцов, доходящие порой до проклятия. Однако и игумен не терял надежду образумить сбившегося с пути монаха, заставляя его переписывать и переписывать текст нескончаемо.

А Даниил только и ждал того, чтобы вновь насладиться пленом сражения. Сызнова выводил он рать в чистое белое поле и вещал им слова, Святославом реченные: «Мертвые срама не имут», предлагая скрепить оные кровью поганых и повторить подвиг великий. Хотя воины его и так уж были мертвы, а потому послушно вставали в урочный день стройными полками и подчинялись во всем рукам книжным. Но и писаря обратно плакать заставляли. Аж до самого сердца добирались. Ныло оно легонько в час наибольшего напряжения, словно кто-то покалывал изнутри его твердь гусиным перышком. И по телу Даниила тотчас проходил озноб.

В Бога веровать он стал крепче прежнего. Молился и уповал на Него пред тем, как возобновить писание. Не за себя молился – за сторожей града Сумерина, незнамо где находящегося и находящегося ли поныне. И всякий раз добивал Всевышний всех до последнего, да и тому последнему спасения не даровал, а токмо печаль жгучую. Но ежели Господь не помогал ему, старался Даниил, шепча, как заговоренный, молитву свою: «Мертвые срама не имут», уговаривал, утешал и его, и себя, и Господа Бога.

С малых лет желал инок обрести в книгах мудрость и воздержание. Воздерживаясь от мирских забав, богатства и славы, ждал он мудрости, как награды, искал ее, затаенную меж строк. Теперь же, запершись в книжном затворе и не усомнившись ни на миг в истинности веры, не мог он отказать себе в удовольствии проронить слезу над волнительным местом, сотканном из чернил и бумаги. Невзирая на опалу игумена и присных его. Дородный игумен, будучи человеком твердым и неотступным, осерчал на него несказанно, сочтя Даниловы «поспешность и небрежение к письму и особливо порчу ценной бумаги» за личное оскорбление. «Безбожный инок позор навлекает на монастырь наш, а иже с ним на род славный, славянский», – любил теперь говаривать игумен и собирался рядить неверного всем миром духовным Святоегорьевским, однако ж в окончательном решении покуда колебался.

А Даниил хотел, да не в силах был уважить наставников грозных, потому как погряз целиком в делах ратных. Стали ему чудится в монастырских бойницах вражьи рожи поганые. Натерпелся он страсти, плутая по дорогам торным, путаясь в буквах несмышленых. Возьмет, да вдруг вместо одной другую выведет иль местами соседок переставит, а то и вообще забудет обеих. Честь монастырская и человеческая затерялись в словесах трудных, кои кружили Даниила, обволакивая языческим колдовством. Нестерпимая жара хватала за горло, душила, раздирала тошнотворным угаром лампады. Он сменил лампаду на свечи, сворованные от образов, и ставил их так близко, что огонь обжигал руки. А он все равно не мог разглядеть письма.