Семен Злотников - Кир

В отличие от прочих пламенных революционеров, Альцгеймер на Бога надеялся и никогда не плошал.

– Потому что иначе не объяснить, – разводил он руками, – почему мы так радуемся восходу солнца, улыбкам людей, щебетанию птиц, жертвуем собой для спасения гибнущих, делимся кровью, последним куском хлеба, защищаем слабого и сражаемся против несправедливости.

– И даже ужасные вещи, произнесенные назло, – уверял он, – ласкают и нежат слух.

– Можно, – говорил он, – трубить миру в грубоватой манере Владимира Маяковского («Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду?! Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду!»), а можно, – говорил, – порхать светлячком и освещать души людей в идиллических ритмах Роберта Бёрнса («И какая нам забота, Если у межи Целовался с кем-то кто-то Вечером во ржи!»)…

– Да держи же ужо, так раз-этак! – ругнулась матрона по-русски, решительно перекладывая рушник с хлебом и солью мне на руки и угрожающе наставляя на меня вороненое дуло девятимиллиметрового пистолета Макарова с глушителем.

Упредив мой вопрос: «За что?», она повела плечом и, не отводя глаз, подушечкой пальца намеренно неторопливо нажала на спусковой крючок…

В Большой Советской Энциклопедии есть глава, посвященная разного рода рафинированным убийцам, обрекающим жертву на продолжительные мучения.

Там же перечислены все известные миру забавы садистов, вроде: насаживания на кол методом постепенного вращения по часовой стрелке, отравления ядами замедленного действия, многократного повешения с использованием гнилых веревок и так далее ( больно было читать !).

В той же, как помнится, БСЭ нарочито неспешное, глядя жертве в глаза, убийство из пистолета названо наиболее жестоким…

В самом деле, пока она плавно давила на спусковой крючок пистолета, у меня перед глазами пронеслась целая жизнь – детство, отрочество, юность, я даже успел помянуть добрым словом в порядке очередности: мать мою, Галимуллу, Бориса Иоанновича Розенфельда, неподдельного Владимира Ильича Ульянова-Ленина…

Пуля завязла в хлебе, не причинив мне вреда – благо в последний момент я прикрылся душистым караваем, как щитом; после чего, воспользовавшись теткиным замешательством, ослепил ее солью и задушил рушником…

Так я дважды едва не погиб в результате своих «спекуляций» – словечко, которым Альцгеймер квалифицировал жалость к врагу и раздутое самоедство.

«Человек человеку не друг, не товарищ, не брат, – помнится, поучал он меня, – а всегда враг».

«Лучше ты убей врага первым, – советовал он по-хорошему, – или враг первым убьет тебя».

И на все мои доводы, вроде библейской заповеди «не убий», непротивления злу насилием, осознания единственности и святости человеческой жизни, – он меня укорял в пагубной склонности к «спекуляциям».

– Лучший враг – мертвый враг! – добавлял Макс Петрович с печальной улыбкой.

На извечный вопрос: как узнать в человеке врага? – он ответствовал без колебаний: никак!

– И вообще, – внушал мне Альцгеймер, – никому не верь, и никто не обманет!

Надо думать, за долгие годы смертельных сражений за идеалы Великой Октябрьской социалистической революции у старого разведчика сложился свой многажды выстраданный кодекс выживания.

О, судя по всему, он желал мне добра, отправляя на смерть…

Вскоре же после описанной встречи с поддатыми полубогами меня под прицелами автоматов передислоцировали, изъясняясь военным языком, из крошечного потайного каземата с потными стенами в некий странный нескончаемый изогнуто-продолговатый мрачный коридор, похожий на катакомбы.

Вдоль гранитной стены впритирку друг к другу стояли еще сотни клеток, в которых томились новые гладиаторы – всё победители олимпийских и мировых первенств по боксу, борьбе, фехтованию, стрельбе, карате, джиу-джитсу, кун-фу и капоэйре.

Определенно, то были выдающиеся мастера различных стилей единоборств, не знавшие усталости и поражений.

О громких победах каждого из них писали в газетах и показывали по телевизору; их повсюду встречали с фанфарами, дарили цветы, поклонялись и почитали, как богов.

Тем не менее их похитили и по одному, сбитых с толку и одурманенных сильнодействующими наркотическими препаратами, тайно в кандалах переправили на Болс-Пирамид.

Ради драчки со мной (!), в чем мне спьяну признались премьер-министр Великобритании и Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза.

За победу в бою полагались: ковры, самолеты, моторные лодки, семизначные долларовые счета в банках Швейцарии, также квартиры в престижных районах Москвы с видом на Кремль и в Лондоне, где-нибудь неподалеку от Букингемского дворца; поражение в схватке сулило бесславную смерть и полное забвение в памяти грядущих поколений.

Похищения, пытки, томление в неволе и прочие издевательства над личностью – вроде нецензурной брани и зверских побоев за малейшее непослушание – объяснялись стремлением к полному повторению исторических реалий времен Римской империи.

Договор закреплялся контрактом на тринадцати машинописных страницах.

Не иначе как с чертом, шутили бойцы, расписываясь под каждым из пунктов собственной кровью.

Ни один из плененных о смерти не думал, тем более не унывал, а скорее напротив – дерзко и самонадеянно полагался на себя и свою путеводную звезду.

Мое появление, помнится, встретили тишиной, которая скоро взорвалась грубоватыми подшучиваниями в мой адрес и откровенными насмешками.

Понятно, они ожидали прибытия монстра в обличье человека, громилу звероподобного вида с пудовыми кулаками и стальными мускулами, а тут – ни тебе пугающей стати в обличье, ни лютой злобы во взоре, ни славного олимпийского прошлого.

В клетке по левую руку от меня метался и не находил себе места карлик Жозе-Себастьян Помбал родом из Рио-де-Жанейро, а по другую – величественно восседал на гранитном полу борец стиля сумо по имени Фудзияма Ямамото, названный так в честь величайшей горы Страны восходящего солнца.

Японец, подобный горе, и малютка бразилец казались пришельцами с разных планет: один был подобен очнувшемуся после забытья вулкану, другой хранил немоту, точно лава, застывшая после извержения.

Жозе между тем слыл опаснейшим капоэйристом на всем мало поддающемся обозрению пространстве южноамериканского континента: он мог, например, рвануть с пола штангу в 140 кило, завинтиться волчком до мелькания в глазах, искрошить кулаком кирпичи в пыль и даже сложить пополам 25-центовую монету – всего лишь двумя пальцами, большим и указательным.

Не имея соперников в собственном весе ( до 39 кг при росте 106 см ), Жозе настоял в олимпийских кругах на своем исключительном праве сражаться во всех весовых категориях ( от наилегчайшей до супертяжелой ) и, что любопытно, во всех побеждал.