Семен Злотников - Кир

О его вероломстве на ринге ходили легенды: то зло нафуняет в самый ответственный момент схватки, то стянет с противника трусы, а то доведет до тоски и оргазма.

Едва за мной заперли дверь, он с радушной улыбкой на жуткой мордашке, похожей на перезрелый плод фигового дерева, протянул мне ручонку через решетку и – вдруг укусил ( и сейчас у меня на запястье заметны следы его зубок )…

Все эти сверхкачества, собственно, и помогли ему вознестись и занять вторую строку мировой табели о рангах в смешанных боевых искусствах, сразу после мифического одноглазого русского богатыря по прозвищу Циклоп ( с которым я тоже сражался и чуть не погиб у Сучара-ручья !)…

Другой мой сосед, Фудзияма, родился в Стране восходящего солнца и являл собой полную противоположность карлику Жозе, уроженцу Бразилии, расположенной, как известно, в Западном полушарии планеты Земля.

Не стану настаивать, будто так важно влияние именно географического фактора на характеры людей, а только замечу: иные конкретные японцы порою бывают добрее иных конкретных бразильцев.

Всякого люда, записано в БСЭ, хватает на Западе и на Востоке; прохвостов, однако, на Западе больше…

Собственно, Яме, как он разрешил мне себя называть, и суждено было стать последней моей привязанностью в этой жизни.

Одно воспоминание о нем уводит меня от мрачных предчувствий и будит внутри чувство глубокой благодарности за мгновения, проведенные вместе ( пускай в разных клетках ).

Вот кого невозможно представить вертлявым и скользким, кусачим и подлым, крикливым и неискренним.

Земля не рождала людей, соразмерных ему по росту, весу и поистине безграничной сердечной отзывчивости.

Он был первым, кто мне улыбнулся на Болс-Пирамид, и единственным, кто не злословил по поводу моей заурядной внешности.

Будучи воином, иссеченным шрамами, он умудрился сохранить душу ребенка, открытую для Любви.

Он сам бесконечно верил в Добро, никого не судил и, когда припекало, сердился только на себя, а больше ни на кого.

– Они не со зла! – говорил он, умоляя меня не обижаться на гладиаторов в клетках.

– А с чего? – недоумевал я, пытаясь проникнуть в истинную причину недоброжелательства людей, с которыми не был знаком и которым не причинил зла и добра.

– Со всего! – не без грусти ответствовал Яма и уточнял, по очереди загибая пальцы на руках: – С горя, тоски, от радости, скуки, подлости, злобности, от ума, недомыслия, из-за жары, таяния льдов, сотрясания недр, лесных пожаров, нашествия саранчи, мычания коров, пения птиц, кваканья лягушек и еще тысячи всяких причин.

В ответ на вопрос: почему мир такой и отчего люди в нем такие ? – Яма молча водил в пустоте указательным пальцем, рисуя огромный мир и внутри него, для сравнения, крохотного человечка: мол, такой тут расклад и такие поэтому дела…

Общались мы с ним исключительно по-японски, на милом ему диалекте кюсю – что, замечу, доставляло моему другу неизъяснимое наслаждение.

Он также помногу и с нескрываемым любопытством расспрашивал меня о жизни в Советском Союзе, нравах, привычках и вкусах советских людей; особенно, помню, его занимало, каково это – быть строителем коммунизма, светлого будущего всего человечества.

– А можешь сравнить, Кир, – нередко допытывался он, – где лучше живется простому человеку: то ли в стане победившего социализма, или все-таки в странах, застрявших на путях с капиталистическим укладом отношений?

Тут в скобках замечу, что мне, впитавшему, можно сказать, с молоком матери все прелести социализма, сама постановка вопроса казалась наивной: все равно, думал я, что сравнивать унылое прозябание в душном подземелье с восхождением к горним сияющим вершинам.

На мой вкус, некорректна была сама постановка вопроса: невозможно сравнить слепящий глаза факел добытого в боях социализма с тускло коптящей лучиной капитализма; Ниагарский водопад с жалким ручьем; или манну с небес – с черствой корочкой хлеба.

– Только он, – убеждал я его, – только социализм уравнивает простых людей и делает их сложнее! И только при нем, – говорил я ему, – стало возможным то, что прежде казалось немыслимым!

В подтверждение своих слов я наизусть цитировал Яме главы из Большой Советской Энциклопедии – так сказать, непридуманные свидетельства трудовых и ратных подвигов советских людей.

Удивительным образом, чем больше я вспоминал о жизни в СССР, тем больше она начинала мне нравиться: боль в самом деле утихла, кровавые раны зарубцевались, забылись невзгоды – осталось щемящее чувство личной причастности к первому в истории государству рабочих и крестьян.

При всем уважении к капитализму сердце мое, как ни крути, тем не менее принадлежало социализму…

И до Ямы я в общих чертах был наслышан из книг и газет о варварских американских бомбардировках японских городов Хиросимы и Нагасаки, тотальных разрушениях и десятках тысяч несчастных, заживо сожженных в адском пламени атомных пожарищ.

И все же скупой рассказ из уст дважды свидетеля термоядерного апокалипсиса заставил меня содрогнуться.

– Мне было всего-то три года, – рассказывал он, – когда я лишился теплого дома и любящих родителей.

Они поутру пили чай в их саду, в тени вишневого дерева, когда в небе над Хиросимой возник тяжелый американский бомбардировщик Б-29.

Яма при виде самолета радостно запрыгал и замахал ручками, а мама и папа, оба одновременно схватили его и придавили к земле.

Еще какие-то доли мгновения он разглядывал в просветах между лицами родителей невинно зависший над ними купол парашюта, похожий на облако, после чего небо разверзлось…

Очнувшись, они обнаружили лишь обугленный скелет того, кто мгновение назад еще был человеком, мужем, отцом.

Он их спас, заслонив своим телом!

– Мамины плечи и спина, – вспоминал Фудзияма со слезами на глазах, – пузырились и чернели от ожогов, но она без единого звука прижала меня к груди и бегом побежала прочь от места пожарища.

Трое суток они добирались до Нагасаки, где у подножия горы Тамадзоно-сан поживали бабушка и дедушка маленького Ямы.

Наконец, изнемогшая женщина пристроила кроху-сына в тени массивной мраморной скамьи, чтобы набрать воды из фонтана – и в то же мгновение взрыв, похожий на гигантскую магниевую фотовспышку, в буквальном смысле этого слова, испарил маму.

Ровно в ту роковую минуту Яма душой постарел на тысячу лет.

С той поры он не спал – закрывая глаза, видел все ту же апокалиптическую картину: слепящий свет, сопровождаемый грохотом, рвущим в лоскуты небо и землю, почерневшие остовы зданий, выжженную траву, обугленные деревья и повсюду, будто брошенные за ненадобностью, изуродованные тела людей.