Семен Злотников - Кир

с добрейшим премьер-министром Израиля Бен Гурионом я познакомился в пору нашего с Маргарет визита вежливости на Святую землю; узнав, что я не еврей, он попросил меня не хандрить и подарил фолиант с интригующим названием: «Как стать евреем!».

Нестройный ход моих воспоминаний внезапно прервал женский голос, зовущий меня по имени:

– Кир! Кир!..

Меньше всего ожидал я увидеть на Болс-Пирамид шведскую красавицу – принцессу Сибиллу Саксен-Кобург-Готскую, с которой мы соло вальсировали на торжествах по случаю вручения мне Нобелевской премии мира в Стокгольме.

Пока мы кружились, она мне призналась в любви и надежде быть только моей – «Твоей, и только!» – когда ее драгоценный папаша шведский король Густав Адольф, герцог Вестерботтенский, откинет копыта.

Так и сказала: откинет копыта!

Тогда же, признаюсь, меня потрясла та беспечность, с которой принцесса могла рассуждать о жизни или смерти человека, подарившего ей жизнь: будто речь шла о паре ночных шлепанцев, которые тому предстоит скинуть перед сном!

– Возьмешь настою белены проклятой и сам вольешь ему в ушную полость! – смеясь, напевала она под аккомпанемент чарующей музыки божественного композитора Иоганна Штрауса.

Я всегда тосковал по отеческой ласке и не поверил тому, что услышал.

Не имея фотографии или хотя бы словесного описания внешности моего отца ( мать моя молчала о нем, а я не решался спросить ), я представлял его в сказочных образах богатырей – Ильи Муромца, Алеши Поповича и Добрыни Никитича.

О, если бы ону меня был, как бы мы с нимхорошо жили, и как бы я еголюбил, и как бы о немзаботился – о, если бы ону меня был!..

Само слово «отец», и каждая буковка в нем были исполнены смысла: о– означала непреходящий восторг, т– несгибаемость, твердость, е– мягкость и незащищенность, ц– бесконечность.

Само слово, казалось, светилось Любовью, Справедливостью, Мудростью, Милосердием, Красотой.

Сколько раз на кресте я искал глазами человека, подарившего мне эту жизнь, – то внизу на Кремлевской набережной среди толпы, то наверху среди звезд в ночном небе Москвы.

– Отец мой, отец мой! – тщетно взывал я к нему. – Для чего ты меня оставил, отец?..

– Дерись и умри! – тем временем не унималась принцесса. – Кир, дерись и умри!

– Дерись и умри! – вторил ей краснощекий верзила, размахивая древком с насаженной на острие окровавленной головой шведского короля Густава Адольфа, герцога Вестерботтенского.

– Дерись и умри! Дерись и умри! – озверело скандировали полулюди-полубоги в предвкушении большой крови.

До сих пор затрудняюсь облечь в слова шквал эмоций, нахлынувших на меня.

Боль, гнев, ярость, отчаяние и безудержная жажда мщения разом превратили меня в орудие справедливости.

То был стих, когда все неважно – найдешь, потеряешь, умрешь или останешься в живых, когда действуешь импульсивно и поступаешь по справедливости.

Еще на кресте, незадолго до смерти, мой друг и учитель Владимир Ильич Ульянов-Ленин признался, что будь у него еще одна жизнь – он бы и ее, не задумываясь, посвятил борьбе за торжество справедливости на земле.

– Ох, как же хочется мне справедливости на земле! – любил повторять этот пламенный революционер…

Я кругом виноват, и многое в прошлом достойно раскаяния – но только не мой персональный суд над принцессой Сибиллой Саксен-Кобург-Готской…

Одним словом, я не сдержался и метнул мой фракийский меч точно в сердце дочери – убийцы собственного отца.

Все случилось так быстро – никто даже глазом моргнуть не успел.

На доли мгновения Новый Колизей погрузился в тишину, после чего пространство цирка огласилось криками ужаса и пулеметными очередями.

Строчили по нам изо всех щелей и явно на поражение.

Входы и выходы нам перекрыли, и мы заметались, как звери в клетке, в поисках спасения.

Вопли и мольбы о помощи мешались со стонами и проклятиями раненых гладиаторов.

Не прячась от пуль, я носился по арене и умолял переполошенных полубогов пощадить людей.

– Вот он я! – из последних сил выкрикивал я, срываясь на хрип. – Стреляйте в меня! в меня!! в меня!!!

Они и стреляли в меня, только пули меня сторонились – как заговоренного.

– Кир! – откуда-то издалека, как сквозь вату, послышался зов моего последнего японского друга. – Ты меня слышишь, Кир?

– Да! – поспешил я к нему и закрыл своим телом. – Я слышу тебя! Я тебя слышу!

– Слава богу, живой… – преодолевая боль, прошептал он на милом ему диалекте кюсю.

Только тут я заметил, что он, как мишень в тире, изрешечен разрывными пулями и весь в крови.

– Фудзияма, ты ранен? – горестно вопросил я.

– Убит… – пробормотал он в ответ на мой риторический вопрос ( он еще мог шутить !).

– Пожалуйста, не умирай… – вдруг расплакался я, как ребенок, не в силах терпеть его боль.

– Кир, послушай… – позвал он меня еле слышно, как будто издалека, уже из другого мира.

– Я слышу тебя, Фудзияма! – откликнулся я также шепотом, чтобы он меня тоже услышал.

И тут странным образом стихли все крики и стоны, и нас вдруг окутала тьма, и ничто уже более нам не мешало слышать друг друга по - настоящему ( а когда люди слышат друг друга по - настоящему – между ними образуется тончайшая связь, нарушит которую разве что смерть !).

– Представь, Кир… что там, в Нагасаки… – начал он, мучительно медленно подбирая слова, – мне было видение…

Я слушал, боясь пошелохнуться, страшась причинить ему боль, и только молил Бога о спасении моего друга.

– Это видение, Кир… – прошептал он, – было спасительным светом… осветившим… всю мою жизнь…

Похоже на то, что Абсурд не оставит меня в этой жизни!

Любая помеха извне – будь то визит адвоката, священника или портного для примерки последнего костюма – сбивают и сводят с ума.

Вот и тут совершенно некстати ход моих воспоминаний прервал визит самого лейб-медика Его Величества Фридриха Струэнзее ( рыхлого рыжего немца с обвислыми щеками, сплошь в красноватых прожилках, и бородавками на верхних веках обоих глаз !).

Обреченный на смерть, как мне объяснили, обязан пройти медосмотр.

Еще со времен короля-изверга Вальдемара IV Аттердага исполнялся указ: больных не казнить!

Потому осужденных сначала вылечивали до полного выздоровления и только потом умерщвляли.

С тех пор, за шестьсот с лишком лет, случалось, что казнь на какое-то время откладывали из-за болей у несчастного в животе или нижней грудине или даже катара верхних дыхательных путей.

Объяснялось все это опять же особой гуманностью датских законов.