Семен Злотников - Кир

Лейб-медик признал меня годным для казни, но кто мне вернет полчаса драгоценного времени?..

Итак, я успел записать, что там, в Нагасаки, Яме было видение, подобное откровению.

Его взору явилась картина поистине апокалиптического содержания: он раненой чайкой метался над атомным грибом, внутри которого гибли в муках тысячи тысяч людей.

У птицы была его голова, и кричала она его голосом – что, по признанию Ямы, его почему-то не удивило.

По всему судя, он оставался последним в мире существом, кого еще не настигло термоядерное чудовище.

Мужчины и женщины, дети и старики, убогие и калеки – простирали к нему свои руки и умоляли о спасении.

Он слышал их вопли, видел их боль и хотел бы помочь – но как им было помочь?

Потом он увидел, как чайка (его alter ego!) низринулась вниз и пропала из виду.

Казалось, она могла бы упорхнуть и выжить – но, однако же, предпочла разделить судьбу обреченного человечества и погибла.

Потерявший обоих родителей мальчик заплакал по чайке.

– И тут… – прошептал Фудзияма с улыбкой, осветившей изнуренное страданиями лицо. – И тут… – повторил он с восторгом, – я… снова… увидел… чайку…

Подобно ослепительному лучу света, она вынырнула из мрака, унося на своих белоснежных крыльях тысячи тысяч ликующих людей.

Удивительным образом птица увеличилась в размерах и, по описанию моего последнего единственного друга, воистину напоминала плывущий по небу ковчег.

То было чудо, сравнимое разве что с ветхозаветными – вроде манны с небес, воскрешения Лазаря или тоже непостижимого для ума перехода евреев по дну Чермного моря с одного берега на другой.

Ну короче, шли годы, и Яма мужал.

Временами видение повторялось – чему он все чаще искал объяснение и не находил.

Однажды во время совместной молитвы-медитации с учителем юноша, по обыкновению молча, попросил того растолковать загадочное видение.

– Сам Будда в образе чайки явился тебе как знамение истинного пути! – также телепатически откликнулся старый монах Тоёми Хидеёси. – Пути, ведущего через Самопожертвование к Любви, и через Любовь – к Спасению. Белоснежная птица, – продолжал он, – почитай, как олицетворение бесстрашия и чистоты помыслов, а тысячи тысяч ликующих людей – как обещание царства Божия на земле.

– Через Любовь – к Спасению! – только успел повторить Фудзияма перед гибелью от руки карлика Жозе.

– Мой последний единственный друг… – успел прошептать я почти в унисон с ним, теряя сознание…

Мне доводилось читать в БСЭ о неких воронках на пути следования реки Времени, попадая в которые, мы исчезаем из виду.

Полагаю, мы с Ямой как раз на момент его предсмертного откровения оказались в одном из таких вневременных водоворотов, где Время теряет значение и человек, наконец, принадлежит себе, своим ощущениям и воспоминаниям.

Часы или вечность внутри воронки, возможно, тождественны мгновению на поверхности реки.

И тогда, надо думать, возможны мгновения, вмещающие события целой жизни – вроде того всем известного феномена, когда перед мысленным взором умирающего за доли секунды проносятся его дни.

А что, может статься, что мы одну жизнь проживаем дважды – во Времени и вне пределов Его досягания…

Не стану скрывать, что по мере приближения к финальной главе моего, увы, невеселого жизнеописания мне все трудней удается сохранять необходимые для такой работы хладнокровие и отстраненность.

И причиной тому, как я чувствую, не только неумолимо надвигающаяся минута казни, а еще и преследующее меня по пятам чувство глубочайшего раскаяния.

Впрочем, доколе смогу, постараюсь держаться последовательности изложения событий…

Пока мы томились в неволе, карлик Жозе метался по клетке и почем свет костерил эту сраную жизнь и то сраное место, куда его занесло сраными ветрами сраной судьбы.

Нас Жозе называл не иначе, как двумя сраными ублюдками, которых он лично порвет на куски и скормит гиенам на ужин.

Когда я пытался его образумить – он в ответ обзывал нас уродами, трусами, педиками и недоносками.

Японский колосс бессловесно сносил оскорбления карлика – отчего тот его поносил с еще большей силой и страстью.

В отличие от меня, взращенного в жестких традициях противления насилию и злу, Фудзияма пытался понять лилипута и простить.

– Трудно, не будучи карликом, – говорил он, – понять, что творится в душе маленького человека при виде большого.

– Каково, – говорил он, – знать, что ты маленький и большим никогда не станешь?

– И, – говорил, – каково быть изгоем среди людей, тосковать по несбыточной страсти и мучиться от неразделенной любви?

Он мне говорил о невидимых миру слезах, пролитых маленьким человеком, и голос его дрожал…

Но чего я себе никогда не прощу, пока жив, – так это того поистине преступного легкомыслия, с каким я относился к угрозам маленького человека.

– Большая беда от маленького врага! – помню, любил повторять Макс Петрович Альцгеймер.

С преступной халатностью я пренебрег ( за что и наказан !) одной из первейших заповедей советского разведчика: «На всякий пожарный уж лучше переоценить противника, чем недооценить!»

Говорят, время лечит – но я не могу успокоиться и только все придумываю, как бы я мог остановить карлика.

Мне достаточно было протянуть руку и двумя пальцами – большим и указательным – вырвать его кадык; либо вдруг ослепить в стиле русской рогатки коротким движением указательного пальца и среднего; мог повредить ему мозг, протаранив мизинцем ушное отверстие; да, наконец, лишить гениталий одной пятерней.

Поистине, нет сожаления горше сожаления об упущенных возможностях…

Как раз, полагаю, на стыке Вневременья с Временем карлик Жозе и настиг нас, улучив момент, когда мы прощались и меньше всего помышляли о сопротивлении.

Он обрушился сверху нежданно, с коварством стервятника, выследившего смертельно раненного льва, и с лету всадил два ацтекских кинжала – почти одновременно в меня и моего последнего друга.

По всему, карлик метил мне в сонную артерию, но промахнулся, и удар пришелся по впадине между шеей и ключицей.

Помню острейшую боль, сумятицу в мыслях и вместе с тем необъяснимое чувство облегчения – вроде того, что испытываешь в конце трудного пути.

– Через Любовь – к Спасению… – произнес я, сам не зная почему.

Последнее, что запомнилось затухающим сознанием, – хохочущий лилипут, повисший на рукояти кинжала, торчащей из правого уха поверженного колосса, и страшной силы взрыв…

Я знал, что последняя глава моего откровения окажется самой неподъемной.