Василий Сосновский - Остров традиции

Орудуя лопатой, как посохом, Конрад покинул обесчещенный Остров, который превратился в часть морского дна. Он разнёс лопатой забор Лесного участка и устремился в неизведанное. В лес.

Конрад рвался вглубь Страны Сволочей, в самое средоточие её дебрей, в заповедную гущу её рощ и кущ. Позеленелый хмельной лес ставил Конраду палки в колёса. Коряги цеплялись за ноги, ветви хлестали по глазам, стволы долбали увесистый рюкзак. Поэтому Конрад молотил вокруг себя руками, спотыкался, падал, вновь вставал. Он продирался сквозь кусты гонобобеля, остервенело крушил лопатой заросли можжевельника, совершенно не зная, как называется сокрушаемое им.

Ринулся вверх по склону, рюкзак обременил его, он навернулся и, держа равновесие, обхватил перпендикулярное склону полуживое дерево и поднял к небу залитые грязным потом глаза, от которых будто одни белкú остались. Он хрипел, кряхтел и бормотал новоязмы, а какая-то ослепительная раскалённая сковорода рассматривала его из зенита, бесстыже навязывая, что в некоем Сионе Некто по-прежнему славен.

Оно там было пятнистое, но Конрад закрыл глаза и не заметил пятен. Резким точным рывком восстановил вертикальное положение и попёр себе дальше – напролом, сквозь бурелом, Великой Непонятке навстречу …

Вдруг прямо под ногами Конрада что-то омерзительно шевельнулось, гадко заизвивалось, запульсировало кольцами, высунуло дегенеративную скошенную головку с немигающими, безжалостными глазами, изогнулось буквой «S», изготовилось для атаки. Он чуть было не наступил на мирно дремавшую в валежнике страшенную хозяйку здешних лесов и болот – неброско расцвеченную змеюку-гадюку, героиню его ночных кошмариков, объект его давней постыдной фобии…

О, как желал бы автор, чтобы она обвилась вокруг его ноги и ужалила его, чтобы свершилось возмездие, воздаяние, искупление… Но непослушный герой инстинктивно занёс лопату и полоснул по извивающемуся телу. Тело извернулось, изверглось, брызнуло – и пару раз сократившись, обмякло. Точно перерубленный скрученный тросс ниспал к ногам Конрада. А тот отпрыгнул от места очередного убийства и выпустил из себя последнюю порцию непереваренного ужина. Он сам извивался ужом, только со стороны себя не видел.

Держа наперевес замазанную чем-то тёмно-блестящим лопату, он продолжил путь, готовый мочить всех, кто попадётся ему на пути. В висках стучало: ему ещё много предстоит убивать. В непроглядном хаосе кипящего мозга на миг шевельнулась тыловая, полумрачная мысль: дом не построил, зрелую книгу не написал, сына вроде родил, да сам же его и пережил… так пусть хоть змею убил.

Он шкандыбал по синусоиде, стукаясь бесчувственным лбом о стволы. Его плющило и трясло. Рюкзак изо всех сил прессовал потную спину, но Конрад словно не ощущал прессинга. Он был влеком перспективой чащи, он хотел забраться в самое глухое место, где ничто не напоминало бы о сосуществовании на одной планете с живыми тварями. Особенно с людьми.

И каково же было его гневное разочарованье, когда за очередными стволами забрезжила опушка, за которой простиралось огромное невозделанное поле. То там, то тут на нём также намечались деревца, но ещё хилые, тщедушные, малорослые. И они явно не препятствовали мчащимся навстречу Конраду коням. На каждом восседало по ездоку. Допрыгался. Всадники.

Сзади был спасительный лес, но Конрад внезапно ощутил оставившее его сегодня утром чувство голизны. Он не мог двинуться с места. Он ревниво таращился на внушительных кентавров и сожалел, что его нет среди них.

Опёршись на лопату, он тупо созерцал, как ладные точёные торсы подпрыгивают на ладных точёных крупах и постепенно вспоминал, что он уже сутки ничего не ел и около полутора суток не спал… И невыносим стал рюкзак на плечах, и началось колотьё в боку и давление в груди. Он понял, что зверски устал.

Конрад плашмя опустился в траву и вытянул ноги. Стало ясно, что опять встать в ближайшее время вряд ли удастся. Во-первых, дюже тянул к земле рюкзак. Во-вторых, вообще не было сил.

А всадники приближались; Конрад уже отчётливо различал их лица. Они светились неустанностью и жаждой битвы. У каждого в руке был наган или маузер или парабеллум – Конрад плохо разбирался в оружии. А он не мог пошевелиться, даже не мог дотянуться до брошенной неподалёку лопаты.

И тут Конраду стало жалко себя.

А когда над головами всадников развернулся победный сине-коричневый флаг, на котором было изображено чьё-то до боли знакомое лицо, захотелось ревмя реветь и рыдмя рыдать.

– Ну дела, – пропел Конрад. – Я хуею, блядь.

Истерик с ним не случалось уже три с половиной года. Но тут он словно обнажил свою истерошизоидную сущность. Дёргая за своё мужское достоинство, он хрипел и пускал пену, выл белугой, ревел севрюгой и стонал осетром: «Не проссу! Не проссу!»

Но когда конные поравнялись с ним, а случилось это почему-то не скоро, он уже подавил в себе приступ малодушия. Он лежал у их ног истерзанный, но умиротворённый. Кратковременный выплеск эмоций перед неминуемой казнью был жизненно необходим.

Конрад приготовился встретить свой конец, как мужчина.

Всадники взяли Конрада в плотное кольцо. Лощади храпели и брыкались. Между крупами протиснулась пехота в камуфляже. Конрада подняли, отечески съездили по затылку, угостили вдобавок «лещом» и поволокли прочь из круга.

– К Землемеру его! – скомандовал главный всадник в доломане на голое тело. Извернув голову на звук голоса, Конрад признал Курта. Что же, выходит, известие о смерти главного логососа было дезой? Двое же, которые схватили его под мышки, были, бесспорно, Петер и Лотар. Или спорно? Он не понимал, где находится, он хотел забыться и уснуть. «Не бось, не бось», – говорили ему, как когда-то Орёлик говорил «Не грейся».

Его в самом деле тащат к Землемеру, глубокоглазому калеке с душой росомахи? Ему было всё равно. Его не волновало предстоящее. Он выполнил свою земную миссию, поэтически самовыразился, артистически состоялся – и это главное. Ноги его ударялись о мраморные ступени провинциального дворца, бархатная ковровая дорожка амортизировала удары, пока его целеустремлённо волокли как куль, как тюк, как мешок с дерьмом. В голове его роились гирлянды латинских падежных окончаний и мерцала формула золотого сечения. По бокам лестницы вздымались скульптуры из нефрита, сандалового дерева и прошлогоднего снега. Музыка сфер звучала несколькими симфониями сразу, во всех известных миру семидесяти восьми тональностях, причём каждая симфония воспринималась ухом и в созвучии с остальными, и по отдельности. Бесперебойно били песочные часы, галдели галки и сойки, матерились попугаи, дули в спину студёный сирокко и знойный зефир. Пахло ревенем и ворванью, вереском и ипритом, оголённый живот касался листового железа и гагачьего пуха. В ноздрях и глазницах свербил кандибобер, хрустело мясо и плавился хлеб, на губах запеклись бязь и ворс. Свиристели свиристели, коростели коростели, водограй лился через край. Чухало и грохало, обонялось и осязалось, разъедало и жгло…