Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Всё путем, — сказал Кирилл, успокаивая взглядом народ. — Так и сделаем.

Мел снег, оркестр пыхтел, гремел и фальшивил, народ погрузился в автобусы. И вскоре возле подъезда остались лишь семеро местных политиков в ожидании тележурналистов, с прислоненными к коленям железными венками, — потом их отвезут водители на могилу. В роскошных машинах, на которых приехали деятели, уже разливали для них горячий кофе из термосов в чашечки, отвинчивали крышечки бутылок с коньяком, резали лимоны.

Маленький мальчик шел мимо и подобрал еловую ветку, брошенную под ноги толпе, и тыча носиком в нее, зеленосизую, морозную, закричал матери:

— Ты говорила «не скоро»… а вот скоро — новый, самый новый год!

«Я прожил пустую и бессмысленную жизнь. Пустую, как эта бутылка.

Бессмысленную, как Сизифов… труп. Именно труп! Зачем существую? Я же не бабочка, которая счастливо порхает, не ведая, что с первым темным дыханием ночи замертво упадет?!.»

«Опять эти речи! У тебя есть ученики!»

«Что такое ученики? Пышные, юные облака над деревом. Может быть, листья мои и породили влагу, которая вошла в эти облака, а может быть, эти облака всосали влагу из болота, где слепнут и глохнут от омерзения даже лягушки…»

«Ну ты златоуст!»

«Бери выше!»

«Если острить, как ты, — златолысина. Погоди! Давай серьезно. Вот я зачем живу? Сын наш погиб. Другого уже не будет. Я для этого стара.

Да и если бы сумела, не хотела бы… для озверевшего мира… опять убьют».

«Не надо!»

«Что ты хочешь сказать?!»

«„Не надо, не надо, не надо, друзья. Гренада, Гренада, Гренада моя!“

У тебя есть работа. Ты умеешь упросить молодежь читать хорошие книги».

«Они обманывают! Я приклеиваю волосинки с головы к торцам книг — и они возвращаются неразорванные. Я скоро тоже облысею — библиотека большая».

«Пусть хоть в руках подержат, сидя перед экраном. Придет время — раскроют. А мои ученики хуже: бегут из России, выдергивая босые ноги из сапог…»

«Но ты же рад успехам своего лауреата?»

«Пленный русский солдат, хоть взорви он пол-Берлина, не оправдал бы генерала Власова…»

«О, Валентин Петрович впадает в демагогию. Тебе пора записываться в компатриоты».

«Секунду! Как перевести слово „компатриот“ в ребус? Рисуем компас, вычеркиваем „с“. Дальше цифра три. Рисуем кота, убираем „к“…»

«А если там кошка? Опомнись, милый…»

«Действительно, кошка в темной комнате приятней. Спасибо, Машенька.

Не бойся, я Дубровский. Я проснулся. Я вернулся к нашей замечательной капиталистической, мистической, фантастической действительности».

Вечные эти их споры вполголоса, а бывает, и молча, про себя…

— Может, не пойдешь?

Они стояли в сумерках. Случаются странные ощущения, которые связывают времена. Нет, не симптом «дежа вю», когда кажется: это с вами уже было… наоборот, он знал: будет именно здесь, в вечернем полумраке, стоять и раздумывать: идти к незнакомым, сильным людям мира сего или нет. Но, как в прозрениях своих не ведал, решится или нет, так и сейчас, казалось, плыл по течению… будь что будет.

Да если и заглянет, продавать душу свою бессмертную не намерен ни за какие пряники. Слишком мало осталось времени для жизни.

— Передумаешь? — Они замерли, как тени среди теней, в ранних осенних сумерках, Углев с полотенцем под мышкой и его жена. В молоденьком сосняке, очень частом и тесном, как во сне, и высоком-высоком, наполовину высохшем из-за недостатка света и места, пахло смолой и паутиной, под ногами потрескивали упавшие сучки и шишки. Но снега еще не было. На северо-западе, за горой коттеджей, меж черных стволов, дотлевал закат, а на юге, за рекой, упавшей на дно лога, горы и облака сияли малиновым отраженным светом. Можно было подумать, что на дворе август. В Сибири иногда случается такая странная затяжная осень. Что-то нам зима сулит…

— Может быть, не пойдешь? — снова спросила жена. Зачем повторяется?

Вечно играет в некий театр, руки на груди сложила, хотя для маленькой женщины это смешная поза. Ермолова ты моя.

— Да ладно. Соседи. — И, все еще не решившись, он закурил сигарету.

— Опять куришь! — Он не ответил. — Только не лезь в жар, не доказывай.

Если она имеет в виду споры этих молодых людей, он так и так не полезет, вряд ли это интересно. А что касается парной, и доказывать нечего — что ему, недавнему моржу, стоградусные прогревы? Валентин Петрович и стоял-то сейчас в лесу босой, с подвернутыми штанинами трико, в майке.

— И что-о ему от тебя надо? — Снова, при всем своем уме, говорит никчемные фразы. Да еще тянет гласные, Ермолкина ты моя. — Наверное, что-то же на-адо?

Раздраженно морщась, он отстрелил под ноги, как в детстве, окурок, потом опомнился: вдруг загорится?.. — голой пяткой ввинтил его в почву, продрав хвойную подстилку.

— Хотя, коне-ечно… — продолжала она. — Изве-естный в городе человек.

— И он известный. Перестань.

Жена оглянулась.

— В темных кругах. Рынки, магазины.

— Азеры ничего, а если наш на базаре, так и?.. — Он недоговорил, но было ясно, что здесь должны бы последовать пресловутые слова:

«бандит», «мафи».

Жена поправила руки на груди, хотела что-то добавить, но, молодец, промолчала. Шла бы уж домой.

Они стояли, глядя неприязненно и все же с интересом, как неподалеку к высокой фигуристой, как торт, ограде из ярко-красного «кремлевского» кирпича подкатил, мурлыкая мотором и щедро светя фарами, вслед за новенькой синей, как слива, «хондой», черный «мерседес». Ворота Углевых располагаются в конце тупичка, где машины гостей как раз и могут развернуться. А сама дачка Углевых, деревянная, в один этаж, на бетонном цоколе, мерцает среди наступающей ночи, простреленная лучами заката, как будто из янтаря или — из чего делают свечи — из стеарина. Впрочем, вскоре охрана включит все свои четыре прожектора на мачтах, и дача засияет еще ярче. Вокруг сгустится тьма, а здесь, между двумя огромными коттеджами в три этажа, зажавшими домик Углевых, возникнет, как на театральной сцене, свой замкнутый мир с поленницей, собачьей конурой и дощатым туалетом. За пределами же освещенного пространства, в черном окружающем леске будут время от времени возникать молчаливые парни с автоматами и карабинами, порой донесется рык овчарок по имени Джек и Роза.

— Сиди дома, — Углев кивнул, давая знать, что уходит.

— Да уж… — тихо засмеялась она. У нее красивые беленькие зубы и глаза — в сумерках божественные, всевидящие и все понимающие. — Еще не разберутся и застрелят.