Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Она взвизгнула:

— Ой! Так нельзя!

Быстро перебирая руками дощатую опояску, он подтянул и уравновесил оба суденышка.

— Простите, туман… — и довольно нагло, с мальчишеской улыбкой. — А можно ближе вас рассмотреть?

И кто знает, почему, но строгая отличница, будущий врач, ответила, держась руками за борта:

— Можно… если очень хочется… — И только в последнюю секунду подумала, что зря поплыла в одной распашонке и купальном костюме.

А он был в красных плавках и тоже босой. Внезапно как волк или тигр взял да и перепрыгнул к ней в лодку. И снова уравновесил суденышко, увидел ее красивейшее в мире лицо и рассмеялся.

И сел рядом на поперечинку, бесцеремонно оттеснив девушку, чтобы верно центровать лодку, и еще и еще раз заглядывая ей в лицо, рывками, как в солнце, начал быстро и уверенно говорить:

— Я открою тайну жизни и смерти… и закрою тайну смерти, а дверь в тайну жизни оставлю открытой…

Она ничего не понимала — о чем это? Хвастливый бред, или в этих его словах какой-то смысл???

Вдали послышался гром — неужто снова будет гроза? Надо бы скорее выбраться на твердый берег… А он продолжал, а он говорил:

— Все молнии — мои, как веревки в цирке… не бойся и слушай меня! Все волны вокруг, как овцы, — сейчас разойдутся в стороны…

Самое удивительное — лодка, на которой он появился до встречи, плыла за ними будто сама по себе. И никакой ниточки не был видно. А он продолжал, смеясь острыми зубами и сверкая острыми глазами:

— Я гений, я волк… и ты будешь со мной… ты мне нужна, как хлеб…

Жилистый, тонкий в бедрах, обладающий, по видимому, невероятной жизненной силой, он околдовал ее своими бесконечными словами, он цитировал Монтеня и Канта… Эйнштейна и Лермонтова…

и рисовал в молочном воздухе круги и треугольники, объясняя строение атомов и заодно всей вселенной… вскакивал и садился, и вдруг переваливался за борт, словно его сжигал некий пламень и нужно было остыть…

Они вернулись на берег, решив немедленно пожениться. И у них родились сын и дочь, очень красивые добрые люди. А сами они тоже жили долго и, как мне кажется, умерли в один день.

В день прощания с Поперекой собралось много народу возле его дома — такой толпы не бывало со времен гибели прежнего губернатора. Тот, помнится, в гололед повел самолично машину и врезался на повороте в бетонный столб, прихватив с собой двух наиболее приближенных журналистов и охранника.

Поперека уходил в дальний путь один, на губах кривилась неистребимая гордая его усмешка. Обычный сосновый гроб стоял на двух табуретках у подъезда, стены которого были разрисованы красными звездами, перевернутыми свастиками, крестами и признаниями молодых: «Olya, I love you!!!»

Поодаль, возле стареньких автобусов, которые выделил для похорон Институт физики, переминались музыканты с медными инструментами.

Замерли, угрюмо глядя по ноги, профессоры и аспиранты, среди них старый человек А.С. Фурман, лысый, без головного убора.

Наталью обнимали Кирилл и Елена, прилетевшая ночью из Москвы. Мать Натальи, Агнесса Григорьевна, почувствовав себя плохо, осталась с внучкой. А может быть, все еще обижается на шутку… когда-то на день ее рождения Петя послал телеграмму (и якобы — копию в газету): ВЫДАМ ТЕЩУ ЗАМУЖ. КРАСИВАЯ, НО ОЧЕНЬ УМНАЯ. ВОЗМОЖНА ДОПЛАТА ИЛИ ОБМЕН.

Отец Петра, Платон Петрович, в заваленной снегами Томской области известие о гибели сына, видимо, не получил, он бы пешком через тайгу пришел, этот огромный, сильный человек, бывший укладчик рельсов.

Соня и Люся с живыми цветочными венками сошлись у изголовья родного человека.

Отдельной группой высились с жестяными тяжелыми венками вожди местных партийных организаций, они готовились произнести речи, но ждали телевидения. Они непременно должны были выступить в городе, так как вдова сказала, что никаких политиков на кладбище не возьмет — там с Петром Платоновичем простятся только близкие.

А телевидение все не ехало. Тележурналистов попросила не приезжать Соня Копалова, как-то сумела уговорить. Она, толстенькая, в черном, смотрела, как во сне, на своего лежащего возле ее ног первого избранника и на лице ее снежинки не таяли, как и на лице Петра Платоновича. Мужа Сони на похоронах не было видно.

Вокруг бегал на полусогнутых ногах, как цапля, Анатолий Рабин, он, икая от слез, снимал и снимал на свой «Панасоник» пришедших проститься людей, повторяя:

— Мы потом просмотрим… говорят, преступники всегда провожают свою жертву… — И просил Анюту с Антоном: — А вы следите, кто отворачивается…

Нужно сказать, милиции только раз удалось переговорить с Петром Платоновичем, на следующее же утро после операции. Поперека успел объяснить, что человек был с длинном черном пальто и ворсистой кепке, лицо показалось знакомым. Но разве можно найти убийцу по таким приметам?

— Был один честный человек, и того убили, — говорили в толпе.

— Теперь его эти морды знаменем своим сделают. Кто первый успеет.

— Сын не позволит.

— А кто его послушает.

А дальше, как позже рассказывали по всей Сибири, произошло странное, невероятное событие. Дело в том, что возле гроба на стуле стоял динамик, из паутины которого все это время тихо лилась нежная скрипичная музыка. А голова Попереки лежала на широкой голубенькой подушке. И вот, как рассказывали очевидцы, вдруг раздался хриплый, но всем тут собравшимся знакомый голос Попереки:

— Одну минуту, мои дорогие. — И при этом голова мертвого приподнялась на подушке. Голос продолжал. — Нам всем пора выпрямляться. Научимся уважать себя. И Россия станет самой великой на свете державой. А народ — самым счастливым… И как рассказывали очевидцы, голова его медленно снова опустилась на подушку. И голос смолк.

И хоть всем или почти всем с первой секунды — не смотря на жутковатый шок — было понятно, что это говорит записанный на магнитофон голос, и что голова талантливого физика приподнялась из-за движения какого-то механизма в подушке, но от неожиданности Соня свалилась в обморок, а Люся захохотала, как безумная:

— Я знала, знала!.. — И тоже обвисла на руках стоявших рядом.

А Наталья в ужасе прижала руку к сердцу и закрыла глаза. А дочь Лена заныла:

— Папочка, прости…

И только сын, который, наверное, и устроил такое прощание по просьбе отца, смотрел в лицо ему спокойно. Ну, может быть, еще на губах его возникла та горделивая усмешка, которой всегда отличался Поперека.