Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

«А что же сам Кузьма Иванович?..» Но этих слов Углев, конечно, не произнес, потому что понимал: Кузьме Ивановичу это уже не нужно.

— Ясно.

Они снова долго молчали, уже в сизых сумерках. Вдруг Татьяна, обернувшись к старому учителю, улыбнулась и тихо сказала::

— Валентин Петрович, простите меня за тот выкидон, но правда же, мы, весь наш класс, были в вас влюблены… а я больше всех… Кстати, недавно видела Люсю Соколову.

«Изобразить недоумение? Спросить: кто такая, мол, подзабыл? Не стоит».

— Она развелась. Говорит, у нее в квартире висит ваш портрет. Я сказала: у нас у всех висит, — и, не дождавшись никаких слов, спросила: — Вы… вы, Валентин Петрович, в последнее время сильно устали?

Он мягко, медленно улыбнулся.

— Ничего, все хорошо. Спасибо на добром слове.

— А я помню ваш монолог, когда учили нас риторике. «Как мне сделать, чтобы люди услышали меня.

Это я, люди. Слушайте меня, люди.

Слушайте меня, неизвестного вам.

Но послушайте, послушайте человека, я давно хотел обратиться к вам.

То, о чем я скажу вам, я выстрадал.

Я не спал дни и ночи, не ел, не пил… и вот — принес вам на сухом языке эту страшную истину.

Остановитесь, люди! Все, все остановитесь!

Звезды не могут остановиться, а вы остановитесь!»

— Перестаньте… — уже слегка раздражаясь, остановил ее Углев и, плеснув в полутьме мимо, долил вино в стаканы. — Это был немножко театр, мне сейчас неловко… Добиться, чтобы люди тебя выслушали… я теперь и не знаю, что для этого нужно… или даже скажу так: я и теперь не знаю.

— Но тогда вы знали! И сейчас знаете! — горячо зашептала Татьяна, почему-то оглядываясь на открытую дверь. — Я очень хочу, чтобы вы с Игорем поговорили. Это опасно, опасно!

— Вы насчет кандидатской? Конечно, у него могут спросить на защите какую-нибудь мелочь — и позору не оберешься…

— Да нет! Главное, чтобы он не дружил с этими… Поговорите, а? Если он будет и дальше с ними… я с Ксенией осенью за границу уеду. Я боюсь тут.

В соседних дворах рычали псы и звенели цепями.

— Хорошо, — Углев кивнул. И привычная улыбка прошла по его лицу, он не мог эту улыбку остановить: снова ему показалось, что Татьяна двоится: то это юная Ксения перед ним, а то сама Таня Ганина школьных времен, губы — малина, глаза — звезды…

— Я постараюсь, — уже сердясь на себя, сухо буркнул он. — Вас проводить?

— Нет, спасибо, Валентин Петрович. — Она выпила до дна. — Меня мои автоматчики проводят, — и пошла на выход…

Он любил брести в знойный день над овражком, мимо нагретых досуха, но еще недавно, в мае, зеленевших тальниковых плетней, выходить к самому краю яра, выдвинутому над речкой вроде козырька кепки, — отсюда было видно всю низину, в которой текла, вихляясь, речка Она.

Кстати, как и со станцией Сиречь, великая загадка это название: то ли она Он а, то ли О на… Впадает в большую сибирскую реку, быстро несущую пласты зеленоватой воды на север, в Ледовитый океан.

Власти, перекрыв плотиной ту, большую, собирались высоко поднять и нашу вертихвостку, прежде переселив людей. Правда, никто не верил, что с такого высоченного берега надо убирать деревни, но убрали.

Вода в далеких районах перед плотиной поднялась, но холмы углевской родины не затопила, остались торчать старые печи, редкие полусгнившие ветлы и пни сосен, спиленных на дрова или для новых построек. Углев после окончания университета хотел остаться именно здесь учителем, но как раз началась неразбериха, увозили, перенумеровав, бревна изб, а тех, кто упрямился, обольщали небольшими деньгами, грозили, а то и поджигали, да и средней школы на новом месте не открыли, обещали через два-три года. Мать к сыну на железную дорогу отказалась переезжать — она уж тут останется, на берегу мелкого рукотворного пространства, цветущего летом и воняющего вроде помойного ведра…

Ах, как же в юные годы ветер был сладок над петровским яром (сюда последним выползал огород Петровых) — со всех лугов, со всех озер, со всей тайги, от всех зеленых свежих трав и цветов он доносил свой мед, и голова у мальчишки кружилась. А ныне каждое лето ездит на неделю к матери-старухе Валентин Петрович — редкий катерок протарахтит по тому мелководью, мотая на винт зеленую бороду… и никаких тебе обещанных белых теплоходов, да и электричества не хватает, как не хватало прежде.

— Ты все-таки опя-ять к ним? — пропела жена, сложив руки на груди.

Милая моя Ермолова.

Он курил, глядя сквозь тонкие сосенки на ясный закат, — сосенки, словно спички, перегорали. Весною совсем другое небо.

— Да вот, уговорили. Да и надо с Игорем увидеться.

— Пусть деньги заплатит! Или ты сам не берешь? С тебя станется.

Полгода с ребенком занимаешься — и просто так, из романтизма? Валя, мы совсем на мели. Ты бы лучше в техникуме на полставки согласился, тебя приглашали…

— Ладно.

— Что «ладно»? Спроси, будет платить или нет.

— А вот спрошу. — Он начинал сердиться. Не на жену, нет. На себя, на крутых соседей, на весь мир. Облако вон догорает, похожее на голую задницу, фу. И название у Маяковского «Облако в штанах» — все-таки фу, нарочно он шокировал. Хотя куски там есть сильные.

— Спроси.

«Для сильнейшего впечатления фразы должны повторяться, как волны, выгрызающие берег…» Это он когда-то внушал на уроках красноречия. И Машенька это помнила, первая его выпускница, ставшая потом его женой… Ермолкина моя…

— Хорошо, непременно, моя маленькая.

Весенние сумерки колдовские, словно вода, — текучие и яркие. Лес вокруг еще не ожил, но есть в нем, витает в воздухе между серыми и грубыми ветками некое обещание, еще немного — и все вокруг преобразится, вот уже и синица тянет свою, но не так, как зимой, а с завитком в конце, какой случается у лопнувшей тонкой струны… и ворона, ворочаясь над головой на сучьях, неожиданно, как кошка, замурлыкала. Забавный звук. Наверное, любовный призыв.

«Господи, почему мы бедные? Никогда не думал, что и нас, людей не худших, работающих с темна до темна, коснется это чувство: если не зависти, то раздражения, недоумения… Ведь Игорь — разве он умнее меня или Маши? Улыбчивый, шустрый, но никак не умный, даже слегка туповатый молодой человек. А живет в тысячу раз лучше нас. Или мы не должны были переползать в новый век, нам следовало остаться там, как Фирсу в заколоченной даче Раневской? Но ведь и мать, матушка моя жива, с другими старухами в поселке Радужном (название-то какое присудили!) телевизор смотрит с надеждой: вдруг про сына расскажут… она уж тоже слышала, что углевский ученик в Америке стал известный человек, его тамошний президент принимал. Ах, надо бы ей перевод послать, день рождения скоро, может, в самом деле попросить расчета у господина капиталиста? Почему же сам-то Игорь только раз предложил заплатить, а когда я, смутясь, сказал „потом“, больше не напоминал?